Чаша и Крест

Морелли невольно кинул на себя быстрый взгляд в зеркало и облегченно вздохнул.

— Да, конечно, — сказал он с выражением милостивого превосходства. — Я вас понимаю, мой дорогой друг и советник.

Большой Летний бал полностью соответствовал и возложенным на него надеждам, и потраченным деньгам. Серебряный дворец стал похож на оранжерею — отчасти из-за переполнявших его цветов, привезенных в основном из Эбры и Айны, отчасти из-за диковинных нарядов собравшихся там столпов круаханского высшего общества. Они до такой степени соревновались друг с другом в яркости и необычной расцветке одеяний, что наши темно-синие орденские костюмы на фоне бесконечных оттенков розового, малинового, лилового, бирюзового и ярко-оранжевого смотрелись просто вызывающе. Впрочем, мы уже привыкли к тому, что Орден вызывает повышенное настороженное внимание.

Гости все еще продолжали съезжаться, хотя время приближалось к полуночи. Однако в Круахане все соперничали в искусстве опаздывать, чтобы вызвать максимальный эффект своим появлением. Мы заняли свое обычное место в углу зала, чтобы не мешать танцующим и заодно иметь возможность рассматривать всех проходивших мимо. Жерар, чувствуя себя в родной стихии, то и дело толкал меня под локоть, громким шепотом комментируя гостей. Его нимало не смущало, что зачастую его комментарии доносились непосредственно до ушей того, кому посвящались — напротив, мне казалось, что в этом и есть его скрытая цель. Было видно, что темно-синий орденский камзол особенно тяготит его в этот вечер, и что он с удовольствием обрядился бы во что-нибудь ядовито-изумрудное. Однако ему пришлось ограничиться неправдоподобно огромной лиловой орхидеей, которой он размахивал в такт своим словам, и от запаха которой у меня перед глазами уже шли круги.

Бэрд откровенно скучал, рассматривая, то узор на фризе, то сплетение листьев на паркете. Гвендор стоял, сложив руки на груди, и в этот раз на его лице вместо обычного отстраненного безразличия было спокойное любопытство, потому что он слушал разглагольствования Стайни, редактора единственной в Круахане газеты. Газета на три четверти состояла из светских сплетен и модных баллад, иначе бы ее никто не стал читать, но иногда в ней появлялись политические памфлеты того же Тревиса и отвлеченные философские рассуждения самого Стайни. Он был сыном обедневшего барона из Тарра, забывшим свой развалившийся замок и заросший виноградник, давно переставшим смывать краску с пальцев и наверно, спавшим возле печатного станка. Вообще я заметил, что все местные безумцы типа Стайни или тех же придворных астрологов, музыкантов и актеров очень любили пространно общаться с Гвендором, и он был самым терпеливым из их слушателей, хотя обычно своей возникавшей в самом начале разговора иронической улыбкой отбивал у собеседника всяческое желание к рассуждениям.

Я поискал в толпе взглядом Морелли, как всегда вошедшего без лишнего шума и заботливо оглядывавшего себя в зеркале.

Тут прибыла новая партия гостей, и мы ненадолго отвлеклись.

— Посол Айны, князь Ваан Демур! — громко объявил мажордом, стукнув об пол жезлом, также сплошь увитым цветами.

Демур был самым большим интриганом и собирателем сплетен при круаханском дворе. Если бы Айна имела больше влияния, по одному его слову могли бы начинаться и заканчиваться войны. Он поджал губы и сухо раскланялся с Гвендором, которого в первую очередь не любил за невозможность раздобыть о нем тайные сведения и за безразличие к светской жизни.

— Его светлость герцог Гревенский!

Де Гревен напоминал мне слегка уменьшенную копию Фарейры — было очевидно, что с годами он нарастит такой же объемный живот и щеки, если учитывать его пылкую любовь ко всем приятным проявлениям жизни. Он давно прославился бесконечными походами в народ — мог, нацепив матросскую шапку, отправиться работать в порту, или вместе с крестьянами махать вилами, убирая сено. Если бы эти походы не заканчивались безудержным пьянством в местных трактирах и последующей беременностью двух-трех девушек из этого самого народа, он бы давно стал признанным главой оппозиции и объединил бы вокруг себя всех недовольных Морелли. Однако в любом случае своими постоянными криками о народных бедствиях и независимости Гревена он сильно портил кровь первому министру.

— О, Гвендор! — заорал де Гревен с порога залы, приветственно размахивая руками. — Тоже пришли полюбоваться на это торжество роскоши? Вы, впрочем, вряд ли станете напоминать этому пауку, сидящему на сундуках с сокровищами, что в это время его народ голодает, собирая последние крохи на его новые подати. Вы ведь его тоже поддерживаете своим нечестивым золотом, правда?

— А вы будете меня уверять, что пришли только за тем, чтобы произнести пламенную речь и изобличить преступные деяния властей? — спросил Гвендор, быстро возвращая свою насмешливую улыбку. Впрочем, к Гревену он относился с ироничной симпатией.

— А вы что, полагаете, у меня здесь какое-то другое дело? Слава небесам, у меня нет ничего общего с этими разорителями Круахана.

— А мне кажется, что у вас есть еще одное важное дело, — невозмутимо сказал Гвендор. — Выпить и закусить.

Гревен на мгновение застыл с открытым ртом, потом громко захохотал и, ткнув Гвендора кулаком в плечо, двинулся дальше.

— Баронесса де Энкиро! — возвестил мажордом.

Вопреки представлениям восхищенных студентов, зачитывавших до дыр ее знаменитую "Хартию Зеленых листьев" и "Сны о свободе", образ баронессы Энкиро был далек от возвышенно-романтической девы. Она гордо выставляла напоказ огромные круглые плечи и объемные бока, с трудом перетянутые корсетом. Говорила она густым басом. Но ее многие побаивались из-за острого языка и откровенных суждений. Причем свобода, которой были посвящены эти суждения, подразумевалась не столько в политике, сколько в постели.

— Вы давно не были у меня в салоне, — протянула она Гвендору, подплывая к нему, как огромный корабль. — Мы все уже начали скучать.

— Вы же прошлый раз утверждали, баронесса, что не потерпите в своем доме человека с настолько противоположными взглядами.

— Разумеется, не потерплю, — категорично заявила Камилла Энкиро, — и буду с вами бороться. Неужели вам не хочется познать всю прелесть этой восхитительной борьбы?

Жерар рядом со мной судорожно сглотнул.

— Как только мне захочется ее ощутить, я непременно вас навещу, баронесса, — заверил ее Гвендор с абсолютно непроницаемым выражением лица.

— Графиня де Ламорак!

"Где-то я уже это слышал".
– подумал я отстраненно. Потом посмотрел на дверь залы. Некоторое мгновение мой взгляд вертелся среди ярких платьев и камзолов, словно не желая наконец-то взглянуть на то, во что я отказывался поверить.

В дверях стояла Рандалин. Все в том же фиолетовом орденском костюме и парадном зеленом плаще до самого пола. Даже на бал она явилась в мужских штанах и в полном вооружении. Рыжие кудри лежали на плечах, как ее лучшее украшение. Она смотрела прямо перед собой, сузив зрачки, и это была наилучшая тактика защиты, потому что все взгляды в зале моментально метнулись к ней. Она выглядела сосредоточенной, словно ей приходится выполнять какую-то сложную задачу, но совсем не надменной, какой обычно бывала на публике. Глаза ее были темно-серого, почти черного цвета.

Я посмотрел на Гвендора. Вначале мне показалось, что ему плохо. Он отыскал в толпе взглядом Морелли, и взгляд этот был далек от мирного и всепрощающего. Потом он неожиданно улыбнулся самой светской улыбкой, какую только позволяла исполнить стянутая шрамами щека.

Рандалин пока что нас не видела. Она опускала голову в поклоне перед торопливо идущим к ней Морелли.

— Безмерно рад видеть вас, графиня, — произнес первый министр достаточно громко, чтобы мы могли это расслышать. — Счастлив, что вы почтили это скромное празднество своим присутствием. Правда, я был бы еще счастливее, если бы мог видеть вас в более подобающих случаю одеждах.

— Ваше великолепие, — Рандалин склонилась настолько низко, насколько позволял ее туго затянутый пояс с привешенными к нему пистолетами и высокие ботфорты, — прошу простить, но это мой дорожный костюм. В любой момент я готова покинуть Круахан.

— Помилуйте, графиня, — развел руками Морелли. — К чему такая спешка? Мы еще не успели насладиться вашим обществом.

— Я полагаю, что мое общество настолько тягостно для вас, что я не смею навязывать свое присутствие. Я всего лишь хотела поблагодарить вас за право вновь носить свое имя, которое вы мне вернули.