Часть той силы

– А дети? – ты их тоже убьешь? Четыре трупа – это тоже нет разницы?

Рустам, ничего не отвечая, захлопнул дверцу и ушел в несущийся туман снега. Василий опустил голову на руль и заплакал. Он рыдал громко, как женщина, и его тело содрогалось. Вдруг он замолчал и поднял голову. Вытер лицо рукавом. Сейчас его лицо было совершенно спокойным. Он включил дворники и фары, затем развернул машину. Впереди, за яркими звездочками снега, виднелась черная фигура шагающего человека. Рустам шел уверено, и даже свет фар не заставил его обернуться. Василий направил машину прямо на него. Был глухой удар, и машина остановилась.

Василий прислушался, но ничего не услышал, кроме свиста ветра. Ветер усиливался, и снег становился еще плотнее.

– Вот и все, – сказал он сам себе. – Прости меня, Господи! Вот и все. Ты сидишь в машине, и рядом с тобой два трупа, идиот. А ведь я не хотел ничего такого. Я всегда хотел, чтобы все было хорошо. Почему это случилось со мной? Почему не с кем-нибудь другим? Я ведь не такой, я всегда был хорошим. Мне даже мама это говорила. Что мне делать теперь? Боже мой!

Он подал машину назад, потом вышел и осмотрел лежащего человека. Рустам был мертв. Судя по всему, у него была сломана шея. Неестественно вывернутая рука все еще сжимала монтировку. Снег впитывал черную лужицу крови. Василий вернулся в машину и склонился над человеком, лежащим на заднем сиденье. Вдруг ему показалось, что человек еще дышит. Почему бы и нет? – подумал он, – это ведь всего лишь передозировка наркотиков. Она может как угодно повлиять на организм. Например, на время парализовать дыхание. Но если организм сильный, и если организм борется, то человек может выжить.

От волнения ему даже стало жарко. Он расстегнулся, сорвал шарф и бросил шапку в снег. Один труп или два – это совсем не одно и то же. Он взял руку лежащего и попытался нащупать пульс на запястье. Его пальцы дрожали, и он никак не мог понять, есть пульс или нет. Тогда он прижал артерию на шее и явно ощутил несколько медленных, очень медленных толчков. Это сердце еще билось.

Он достал телефон.

– Скорая? Человек при смерти. Что? Передозировка лекарств. Нет, дышит, но с перебоями. Да, даю координаты. И еще один, сломана шея. Но этому вы вряд ли поможете. Он ушел навсегда.

100. Навсегда…

Навсегда – оптическое слово. Его сила эквивалентна силе любых микроскопов и телескопов, вместе взятых, а может быть, даже превышает эту силу. Это слово позволяет нам видеть. Видеть то, что всегда было у нас перед глазами, но казалось нам слишком мелким, слишком незначительным, или, напротив, слишком большим, чтобы иметь значение лично для нас. Это слово имеет чудесную силу превращения: оно делает весь мир вокруг нас прохладным и влажным, как осенний лес после дождя. Сейчас слово было сказано.

Следующие несколько часов в подземелье моросил дождь. Ложкин чувствовал себя скверно, однако, ему приходилось спешить. Первым делом он закрыл дверь изнутри, причем сделать это было не так уж и просто, потому что по ступенькам в обе стороны неслось множество мелких существ; они образовали нечто вроде шести муравьиных дорожек, и бежали по ним, перетаскивая разные предметы, монеты и куски глины, в том числе. Как только дверь оказалось заперта, полчища обескураженных гномиков обратили свой гнев на Ложкина, и даже сумели его прилично поцарапать и порвать на нем брюки. Вмешалась Ауайоо, она успокоила гномиков несколькими словами.

После этого была ночь, которую он провел в лесу, а весь следующий день он был в пути. Ауайоо вела его к Творцу, но другой дорогой, так что ему не пришлось углубляться в лес.

– Теперь ты должен уйти, – говорила Ауайоо, – уйти навсегда.

– Почему?

– Потому что ты чужак. Твой дом там. И сейчас, когда твое тело начало оживать, уже приближается тот момент, когда ты больше не сможешь оставаться здесь. Наши миры разделены, и лишь случайность позволила им соприкоснуться. Этот мир забудет тебя.

– Но как же так? – не согласился Ложкин. – Ведь ты сама говорила, что этот мир возник из моей вины. То есть я, в некотором роде, его создатель.

– Ну и что? Ты ведь не знаешь, что принесло жизнь в ваш мир. Откуда взялась первая живая клетка, кто зажег первую звезду? Все это прочно и навсегда забыто. И все это не имеет никакого отношения к реальной ежедневной жизни. Так уйдешь и ты. Но вначале ты должен будешь опустить меня в ручей.

– В ручей? – удивился он.

– Это особенный ручей, который растворяет любой предмет, не оставляя ни следа, ни памяти. Я, в некотором смысле, однолюбка. Я была так создана. Когда ты уйдешь, я должна буду исчезнуть. Поэтому ты бросишь меня в ручей. В ручей исчезновения, который используется для утилизации ненужных предметов. Это не убийство, это акт милосердия. Мне слишком тяжело было бы остаться одной.

– Я возьму тебя с собой.

– Зачем? Я ничего не знаю в твоем мире. У меня не будет доступа к информации, и я стану совершенно бесполезна.

– Я возьму тебя просто так.

– Нет.

– Да, – сказал Ложкин. – У меня свои резоны.

– Какие же у тебя могут быть резоны? – удивилась Ауайоо.

– Можно ли изменить прошлое? – спросил Ложкин.

– Нет. Ни в одном из миров.

– А при переходе из одного мира в другой?

– Что ты хочешь? – спросила она.

– Я хочу, чтобы Эрика не умерла. Возможно ли это? Допустим, это невозможно сделать ни в том мире, ни в этом. Но, если соединить силы двух миров? Ведь на самом деле ее жизнь и смерть зависели от доли секунды, от малейшего движения моей руки, от множества совершенно незначительных случайностей, от какой-то почти бесплотной мысли, которую и мыслью-то не назовешь, от перемещения нескольких ионов между синапсами моих нервных окончаний. Достаточно пушинки, чтобы нарушить равновесие этих весов. Я хочу бросить эту пушинку.

– Ты все еще любишь ее.

– Нет, – ответил Ложкин, – наверное, нет. Когда я был с нею, я ужасно мучился, и ни за что не хотел бы, чтоб это повторилось. Я бы не вынес этого еще раз. Но, как ни странно, сейчас, когда это все ушло очень далеко, мне кажется, что тогда я был счастлив. Даже не кажется, я просто в этом уверен. Это как синяя и красная лампа, которые включены одновременно.

– Я не поняла, – сказала Ауайоо.

– Однажды, в детстве, я оказался на железной дороге ночью. Там горели два фонаря: синий и красный. Оба горели одинаково ярко. Но, когда я отошел от них достаточно далеко, синий фонарь стал гаснуть, а красный продолжал светить. И тогда я понял, что синий свет не может побиться сквозь темноту на большое расстояние. Меня это так удивило, что я несколько раз возвращался, чтобы проверить это. На определенном расстоянии синий фонарь гас, оставался только красный. То, что было у нас с Эрикой, это были два фонаря, синий фонарь боли и красный фонарь счастья, оба включенные в полный накал. Но теперь, сквозь темноту времени пробивается только красный свет счастья. И мне тепло, когда я оборачиваюсь и смотрю на этот свет. Но я знаю, что если я вернусь, то увижу, что синий свет не погас. Я не хочу возвращаться. Я просто хочу, чтобы она жила.

– Теоретически, это возможно, – сказала Ауайоо, – но…

– Но есть технические проблемы?

– Не столько технические, сколько моральные. То событие, о котором ты говоришь, оно ведь совершенно особенное. Весь этот мир был порожден твоей виной, вместе с его миллиардолетней историей, с его биллионами звезд, с тьмами мятущихся умов, ищущих истину. С его особенным добром и особенным злом. И, если твоя вина, первоначальное событие, исчезнет, то мир изменится. И никто не может предсказать, каким будет это изменение. То, о чем ты говоришь, нереально.

– Это будет изменением в лучшую сторону. В сторону добра. Ведь то, что я хочу сделать, это добро.

– Кроме того, тебе придется вернуться. Прийти сюда еще раз.

– Я вернусь, – ответил Ложкин.

– Как?

– Ты мне поможешь.

– В таком случае, нам лучше поспешить, – сказала Ауайоо. – Еще несколько часов, и ты уйдешь отсюда. Но уйти можно по-разному. Есть разные пути. Если ты хочешь вернуться сюда еще раз, тебе нужно уйти правильно. Тебе нужна помощь Творца.

– Перламутровая вселенная? – догадался Ложкин.