Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга первая)

Когда сгустились сумерки, я крадучись вернулся в гостиницу. Дух мой был опустошен. Только одно смягчало внутреннюю пытку: я знал, что Эгеди жива. Своим глазам я верил. У меня не было никаких подозрений против Тутайна, но теперь, как мне казалось, я его ненавидел: потому что одно лишь его присутствие разрушало мои надежды на счастье. Он убил Эллену, из-за него мне пришлось отказаться от дочери Ма-Фу, а теперь вот случился этот ужас: линчевание, почти у меня на глазах; всего три этажа — лестничная шахта глубиной в три пролета — отделяли меня от места расправы. Я не понимал, почему сразу не бросился в шахту. Непостижимо, что я все это наблюдал, но не мог оказать действенную помощь. Это зрелище, тремя этажами ниже… И мы не нашли ни одного человека — ни линчевателей, ни Эгеди. Тутайн, который опередил меня, спустившись вниз, не нашел там никого. А я, опоздавший, обнаружил лишь запертые двери.

Если моя ненависть к Тутайну оставалась под контролем, то лишь потому, что меня переполнял гнев на донью Уракку. Рядом с этим гневом просто не могло уместиться другое сильное чувство. Я, значит, не мог ненавидеть Тутайна со сколько-нибудь значительной силой, потому что именно донью Уракку считал подстрекательницей к линчеванию. В этом городе мясных фабрик, элеваторов, винокурен и прессов для очистки льняного масла, где негры встречались не чаще, чем слоны, чернь не проявляла агрессии по отношению к людям с темной кожей. Работа линчевателей явно была заказной. И проделали ее именно в средней руки гостинице, принадлежащей дуэнье Уракке де Чивилкой. Сама хозяйка тем временем стояла за барной стойкой и наверняка потом скажет, что ничего не слышала. Моя бешеная злоба на хозяйку была грязной, слепой. Это ей я хотел отомстить; потому щадил Тутайна. Для моей мести он не был подходящим объектом. Я не мог обвинить его в том, что он заказал преступление; меня злила лишь его неизменная близость ко мне… Он меня ждал. Что еще ему оставалось делать? Раз уж он не устроил взбучку донье Уракке, он должен был дожидаться меня. Он сидел у разбитого окна.

— Где живет Эгеди? — спросил я резко.

— Мы пойдем к ней, — смиренно ответил он.

— Мы тотчас же съедем из этой гостиницы, — сказал я.

— Не торопись, — робко возразил он. — Ведь ничья вина пока не доказана.

Я не слушал — только ухмыльнулся, глядя в его растерянные глаза. Я начал выбрасывать на пол из шкафа и выдвижных ящиков свои пожитки, даже не пытаясь — в порядке или в беспорядке — уложить их в чемодан. Закончив это дело лишь наполовину, я выскочил из номера и бегом спустился по лестнице. В обеденной зале, как и предполагал, я обнаружил донью Уракку; швырнул ей на барную стойку сумму, причитающуюся за последний период нашего пребывания в гостинице. Потом начал говорить. Я быстро перешел на повышенный тон, захлебывался словами. Я не постыдился даже рычать, как совершенно невоспитанный человек. Я обвинил ее в том, что она заплатила своему бывшему возлюбленному, убийце, чтобы он выступил в роли линчевателя. Я продолжал нападать; хозяйка была беззащитна и против еще худшего обвинения: что будто бы двадцать лет назад она помогла своему сожителю совершить ужасное преступление — помогала ему советами и в качестве наводчицы, в качестве горничной, ублажавшей жирного скототорговца, как тому заблагорассудится. Она, дескать, получила свою награду — часть добычи. Она — бесстыжая укрывательница краденого, не постеснявшаяся стать владелицей гостиницы, где было совершено их совместное преступление: убийство с ограблением… А о том, что произошло всего несколько часов назад на лестничной площадке этой самой гостиницы, она, если и не знала раньше, узнала теперь, из моей угрожающей тирады…

Она молчала. Смахнула с прилавка деньги. Я покинул залу.

Теперь наконец я упаковал чемодан. Вещи Тутайна оставил нетронутыми.

Он спросил меня:

— Куда ты переезжаешь?

— В ближайшую гостиницу, за углом.

Он, видимо, не собирался последовать за мной. Он оцепенело стоял посреди комнаты, как неодушевленный предмет. Лицо его не имело выражения, казалось восковым. У меня не было оснований, чтобы в чем-то подозревать Тутайна. Я только чувствовал, что ненавижу этого человека: просто потому, что он здесь; потому, что в его образе — в образе моего незримого близнеца — родилась преследующая меня злая судьба. И ведь я к нему как-то прибился, тоже оказался вброшенным в это рождение, стал невольным соучастником сам не знаю каких передряг… Меня больше не заботило, что с ним будет, я его аккуратно обогнул. Внезапно распахнул дверь, подхватил свой багаж — и, не попрощавшись, вышел.

* * *

Я снял номер в гостинице, о которой сказал Тутайну. И провел там ближайшие часы, предаваясь низменной жажде мести. В какие-то мгновения всплывали чувства бессилия, растерянности, покинутости, тоски по Эгеди. И тогда мне хотелось прибегнуть к помощи Тутайна, своего посредника. Но я всякий раз прогонял эту любовную тоску и опять погружался в мрачные фантазии о нечеловеческом возмездии.

Незадолго до полуночи появился Тутайн. Ничего из своих вещей он не принес. Я выразил удивление по этому поводу. Он сказал:

— Мы же собирались пойти к Эгеди.

Я ответил:

— Да.

Мы вышли из дома, невзирая на поздний час. Улицы были безлюдны. Мы добрались до так называемой малой гавани, где набережная, железнодорожные рельсы, мостовые, тротуары и бессчетное количество лавочек, питейных заведений, складов, зданий различных миссий, маклерских контор и мастерских, изготавливающих корабельное снаряжение, соединялись в единый клубок человеческой активности. Теперь этот театр многообразной деятельности утих, торжественно окутанный ночной тишиной. Разбросанные там и сям зеленые и красные фонари обозначали места, где каждый за хорошие деньги может получить несовершенное удовольствие — утешение, стирающее короткий отрезок убогого времени. Подвальчики, где стоящий за стойкой кельнер наливает посетителям вино, пиво и шнапс, полностью подчиняясь их желаниям… пока у них есть чем платить. Задние комнаты, где можно услышать все хвалебные песнопения, на какие только способны плоть и душа, когда покров забвения наконец скрывает дневные труды и заботы. Мусор затмевает блеск алмаза лишь на короткое время. Способность светить этот камень сохраняет и в грязи.

То тут, то там на фронтонах домов светилось окно: нереальное, будто прорезанное в черноте ночи.

Мы, спотыкаясь, прошли по булыжной мостовой и свернули в боковой переулок, круто взбирающийся на холм. Через довольно продолжительное время город оказался лежащим сбоку, у наших ног. Ряды домов постепенно сошли на нет. И перед нами открылась сельская местность. Дорогу теперь обрамляли поросшие травой канавы. К ним примыкали поля. Время от времени удавалось распознать, что на них растет. Высоко вымахавшая кукуруза с роскошными початками… Едкий зеленый аромат крупнолиственного табака… Другой аромат, прохладно-лекарственный, — голубой люцерны… Пшеница и льняное семя… Целый лес подсолнухов, склонивших тяжелые, почти созревшие головы со множеством семян… В промежутках — луга, над которыми протянулось влажное белое сияние. Но все это можно было рассмотреть лишь в непосредственной близости; даль же представлялась волнистой грядой холмов^{117}.

— Мы уже за городом, — сказал я Тутайну, чтобы, услышав его ответ, удостовериться, что он и в самом деле намерен двигаться дальше по этой сельской местности.

Он подтвердил мое утверждение. Мы бодро шагали, пока город и его пригороды не скрылись из виду полностью. Вдруг, когда мы обогнули какой-то вал, нам навстречу прыгнул свет, проникающий наружу из двух окошек. Мы увидели двухэтажный дом: внизу — побеленные стены; верхний этаж — деревянный чердачный, увенчанный очень низкой двускатной кровлей. В горизонтальной проекции дом, очевидно, был квадратным. К одной из его сторон примыкал огороженный дощатым забором двор. Через щели между досками тоже проникал свет. Оставалось предположить, что во дворе горит лампа. Я очень удивился. По моим прикидкам, было уже далеко за полночь.

— Это здесь, — сказал Тутайн.

Для меня его слова не были неожиданностью. Я не мог придумать другого объяснения для ночной иллюминации, кроме того, что здесь живет Эгеди^{118}.

Тутайн опередил меня. Он открыл калитку в дощатом заборе^{119}. Мы вошли. На черном квадрате, прямо посередине, мерцал штормовой фонарь. Рядом с неспокойным пламенем, на земле, стоял ветхий стул. На стуле сидела женщина и курила сильно дымящую самокрутку. Женщина была необыкновенно толстой. Ее голые руки в буквальном смысле выпирали из коротких рукавов серой блузы. А груди, едва прикрытые хлопчатобумажной тканью, походили на два надутых воздушных шара. Женщина, казалось, не имела другого занятия, кроме как сидеть и курить.

— Это мать Эгеди, — сказал Тутайн тихо.

Мне стало так страшно, что я забыл смотреть под ноги и оступился — сразу почувствовав настолько сильную боль, что скривил лицо и застыл на месте. Тутайн, который шел впереди, оглянулся.

— Но ведь эта женщина светлокожая! — крикнул я слишком громко, возбужденный только что случившейся неприятностью. — Пожалуй, она на четверть индианка^{120}, но уж негритянской крови в ней точно нет.

— Мачеха или приемная мать, — успокоил меня Тутайн.

Женщина засмеялась, услышав нашу перебранку, содержание которой осталось от нее скрытым.

— Где Эгеди? — спросила она. — Куда вы дели ребенка? Кому продали?

Она опять засмеялась, поднялась со стула, подошла к калитке — быстрее, чем от нее можно было ожидать, — задвинула деревянный засов и основательно закрепила его болтом.

— Это обойдется вам в кругленькую сумму, хе-хе. Уж Фридрих ее взыщет. О двоих мы знали. Но теперь вас двое, и вы приносите список новых клиентов…

Она смеялась так, что, казалось, вытряхнет наружу все потроха.