Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга первая)

Я начал:

— Мы кое-что узнали, но не всё.

— Такова сущность событий: человеку открываются лишь немногие их грани. Каждый из нас видит что-то свое, а другие грани обращены к прочим людям.

— Ну да, мы получаем уроки. Однако потом почти всю эту мудрость забываем, будто никогда и не покидали школьной скамьи. И даже того, что осталось в памяти, не оказывается под рукой, когда мы подвергаемся испытанию и мучительно ищем ответы на заданные вопросы… Правда, немногие избранные ничего не боятся и своей находчивостью заставляют устыдиться хранителей жизненного опыта.

— Я думаю, что мир, где мы живем, состоит из прозрачных веществ. Мы, может быть, проскакиваем через самое важное, потому что для нас оно не имеет зримого облика, а какая-нибудь второстепенная деталь происходящего на наших глазах свертывается как кровь в нечто твердое, нечто такое, что мы можем ухватить и удержать в памяти. Огромный мир прозрачного — не для нашего чувственного восприятия. Всё, что доступно нам, — только выборка, причем крайне неупорядоченная: наши поступки, наши чувства, наши знания. Так обстоит дело и в большом, и в малом. Все зависит от того, по каким городским улицам ты ходишь, на какие стулья садишься, к какому человеку прилепляешься взглядом, какие книги тебе попадутся под руку, станешь ли ты сутенером или ученым… Каждый видит только тот единственный путь, по которому сам он может идти, и не видит другие пути, открытые для его ближних.

— А любители покоя — те, кого называют благочестивыми, — с самого начала обрекают себя на слепоту: они закрывают глаза и отказываются от книг, потому что придумали себе одну книгу, приписали ей высший авторитет и все муки, несчастья и массовые убийства объясняют, ссылаясь на Высшее Благо, которое будто бы восседает на троне по ту сторону звезд и земного времени… Но мы не об этом хотели поговорить.

— Я не знаю, о чем мы хотели поговорить. Мы спасаемся бегством, потому что боимся пули продавца девочки: этого больного европейца, машины из плоти, которая, как нам кажется, функционирует неправильно — демонстрирует ошибочное, опасное, бессердечное поведение. Так нам кажется, и так это выглядит. Так это выглядит для нас. Но это лишь наше восприятие. А не восприятие Эгеди, поскольку она-то никогда на того мужчину не жаловалась. Может, сейчас она жалуется именно на нас, ведь из-за знакомства с нами она и подверглась линчеванию.

— Забредая в такие дебри, мы не доберемся до цели. Может, мы и не должны до нее добраться. В любом случае, мы не избранные. А потому Провидение не имеет по отношению к нам других намерений, кроме как гонять нас по кругу, пока мы, обессиленные, не ляжем в могилу. Каждый должен так или иначе довести до конца дарованную ему жизнь. Никакими рассуждениями ее нельзя сократить, она всегда простирается от рождения и до смерти. Владелец дышащего тела может думать или делать что ему вздумается, может размышлять, приятен ли ему или отвратителен этот великий подарок — пребывание здесь; это он может, это — единственное его право.

— Ты отклоняешься от темы все дальше и дальше.

— Возможно. Я ищу точку, где смогу остановиться, чтобы сказать: так оно и есть. Пока что нет ничего, что было бы как оно есть, иными словами: то-то и то-то не должно быть таким, как выглядит, оно явно хуже, чем мы себе представляли. В любой действительности — пусть даже это только моя действительность — мы уже проваливаемся в Бездонное. И вместе с нами обрушиваются туда другие жертвы бойни. Свиньи, коровы, овцы, рыбы, жуки, люди, целая взрывающаяся звезда.

— Мы сейчас идем — теплой ночью — по проселочной дороге.

— Ты это случайно заметил, тогда как от меня это ускользает — точнее сказать, ускользало до теперешнего момента. У тебя одно восприятие, у меня другое. Вот мы и вернулись к началу. Мы переживаем лишь скромную выборку из возможных переживаний. Есть люди, которые призваны к тому, чтобы всегда видеть самые великолепные грани, движущие силы, главную струю потока событий. Им, похоже, раскрывается смысл сотворенного мира, и они часто поддаются искушению считать себя поверенными Бога. Их жизнь полна увлекательного напряжения, она изобильная, бурная, сверкающая, ей не грозит застой. Если верить высказываниям таких людей, человеческое бытие представляет собой полезную школу, в которой человек продвигается от глупости к учености, от успеха к успеху, от бедности к благосостоянию, от детства к славе. Но это — только маленькая выборка тех, кого не уничтожают иные, убогие картины. Вообще-то, ни одно утверждение не уничтожается. Слова чудовищно могущественны. Есть другие умники, которые говорят, что большинство людей должны удовлетворяться вспышками скудных и грязных слоев бытия. Под взглядом таких учителей сотворенный мир распадается на добро и зло. И они живут в уверенности, что существуют наказание и воздаяние, что глупость это добродетель, а благопристойность — одновременно цель и достаточная награда. Они не настолько воодушевлены, чтобы петь хвалебные гимны. Они влачат свою жизнь в бедности, затхлости, скуке.

— Я могу прибавить к сказанному новые камни^{127}, а могу какие-то камни забрать, от этого мало что изменится. Я могу также сказать, что ты поддался мрачному настроению, вина же падает на меня, потому что я люблю Эгеди, а поток событий сегодняшнего дня замутнен ее судьбой. Мы рассматриваем некое плетение, одно следует из другого, потому что время представляет собой длинную нить. Эта ночь оказалась не такой, как мы ожидали, если можно считать, что у нас были какие-то ожидания. Для меня это большая неожиданность, чем для тебя, потому что сельский дом, от которого мы сейчас убегаем, еще недавно был мне совершенно незнаком.

— Мы — пара бездельников, и происшедшее как-то связано с нами. Из наших действий и нашего бездействия нельзя извлечь никаких познаний для человечества. Я для себя ничего от будущего не жду. Отпущенное нам время пройдет, как учат меня стрелки любых часов. Дни будут нанизываться один за другим, а потом, в какой-то момент, перестанут предоставлять себя в наше распоряжение. Мы перейдем в то другое время, которое уже с момента рождения так хорошо обслуживало нас сном. — Да, но имеются еще этот продавец девочки и толстуха. Конечно, можно сказать, что и они тоже бездельники, да к тому же чума человечества^{128}. Эгеди, негритянская девочка, чей отец черен как уголь^{129} и которую продали мужчинам после второй или третьей менструации, — ее ценность определить нельзя. Ценность индивида вообще определить нельзя. Но можно, набравшись наглости, назначить ему цену. И некоторые в самом деле решаются говорить о душах… Правда, забывая при этом о душах животных. Тем не менее они таким образом обретают базис для определения ценности человека. Ненадежный. Придуманная ими шкала позволяет нам с презрением отзываться о бездельниках и существах, представляющих собой чуму человечества. Может, такая шкала более оправдана, когда речь идет о группах. О рабочих. Шахтерах. Шахтерах в угольных шахтах. Шахтерах в подземных угольных шахтах. Это большая группа. Выборка, ограниченная по профессиональному признаку. Они просто доводят свою жизнь до конца.

— Ты имеешь в виду, что в их жизни нет ничего, возвышающего душу?

— Я хотел сказать, что эта группа людей не помчалось бы ночью за город, к торговцу человеческим товаром, чтобы найти негритянскую девочку. Они бы спустились в свою шахту.

— Искать Эгеди… Другие человеческие группы тоже не стали бы этого делать. Священники тоже ради негритянской девочки не помчались бы сегодня ночью за город, к торговцу человеческим товаром. Они бы остались в своих постелях.

— Может, как раз эта группа все же отправилась бы на поиски, чтобы спасти одну воображаемую человеческую душу; но они сделали бы это из других побуждений, чем мы. И они разделяли бы мнение группы шахтеров — что речь идет о проститутке.

— Ого!

— А ты думаешь, речь идет о любви.

— А ты что думаешь?

— Я отношусь к другим. Но как твой раб я остаюсь твоим эхом.

— Яснее ты не мог бы выразить мысль, что мы с тобой дураки. Можно ведь допустить, что один священник и один шахтер из любви к негритянской девочке — как и мы с тобой — отправились за город.

— Ну вот, мы опять вернулись к бездельникам и к тем, кто представляет собой чуму человечества… Мы можем лишь констатировать, что всё так, как оно есть. С момента нашего пробуждения сегодня утром день свернулся как кровь и часть ночи тоже, и эти день и ночь оказались полными событий. И мы получили причитающуюся нам долю. Так что мало не показалось. И вот теперь мы стоим перед прошлым, не понимая ни его смысла, ни воздействия на будущее, потому что нас переполняют случайные наблюдения, а все остальное от нашего внимания ускользнуло. И уже нет никакого сходства между абсолютной реальностью и ее отражением в нас… А почему бы, собственно, нам не перевести дух? Ведь опасность миновала.

— Я думал не об опасности. Я думал об Эгеди. Я еще не сообразил, какую пользу могу извлечь из всех тех заумных вещей, которые мы наболтали друг другу: потому что ты знаешь о судьбе Эгеди больше, чем я. У тебя другие мысли о сложившейся ситуации, другое представление об отце девочки, у которого сломана рука и откушено ухо, и о том, как воспитывал Эгеди светловолосый европеец. Я еще ни разу не задумывался о том, что у нее недавно начались менструации, и сама сделка, о которой мы с тобой так часто говорили, была для меня ничего не значащим словом; между тем, как я постепенно осознаю, сделка эта не менее весома, чем приговор, отказывающий человеку в праве на жизнь. Торговец человеческим товаром в какой-то момент, наверное, показался тебе человеком, к которому можно найти подход, иначе сегодня мы не подвергались бы опасности. Ты ночь за ночью добирался до его дома, может, даже всякий раз переступал порог. И толстуха давала тебе повод истолковать смех, к которому она всегда готова, как плод ее глупости или добродушия. Ты столько всего знаешь об этих вещах, что тебе впору быть моим учителем. И, как ты понимаешь, я просто жажду что-то узнать.