Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)
Шрифт:
Через час, минута в минуту, Кастор явился в гостиную. Я сразу увидел, что он тщательно подготовился к ужину или к встрече со мной. Золото у него на ресницах сверкало ярче, чем прежде; белизна лица стала более устрашающей, зелень губ еще больше напоминала о тлении. Даже кисти рук теперь были выбелены какой-то пудрой. Явственнее, чем час назад, я чувствовал в его поведении вызов, намек на то, что он знает: мой друг умер, а вовсе не переехал в Ангулем. Однако я — подобно актеру, который играет отведенную ему роль и знает, что в запасе у автора пьесы еще много неожиданностей для всех, — принуждал себя избегать губительного выяснения отношений, хоть оно и казалось неизбежным. И меня, в глубине души, происходящее трогало не больше, чем трогает такого вот актера, чья подлинная жизнь отлична от той, какую он изображает, прикрыв лицо маской. Больше того: мое беспокойство, хотя я не сразу это осознал, имело теперь другую причину. Маскарадный наряд Кастора — подсказывало мое бессознательное — понадобился ему не для того, чтобы оттолкнуть или измучить меня, принудив к признанию: такой костюм для него характерен и ко мне отношения не имеет… а если и имеет, то цель переодевания —
Не помню, сколько понадобилось времени, чтобы такое толкование, столь отличное от прежнего, одержало во мне верх. Это был длительный процесс всплытия каких-то ощущений… из глубин подсознания на поверхность.
Мы наслаждались крепким кофе. Едва ли обменявшись хоть словом. Но я не сводил с него глаз. Казалось, ему приятно быть объектом пристального разглядывания. Мы опять выпили ликеру и, поскольку день уже клонился к вечеру, решили сразу и поужинать. Он помог мне накрыть на стол и принести еду. Я все больше убеждался в том, что он — человек, живой человек. А мы все настолько тщеславны или убоги, что хотим нравиться другому человеку, кем бы он ни был. Он явно хотел мне понравиться.
Тем не менее он тоже, очевидно, не упускал случая получше меня изучить. Его первый конкретный вопрос сводился к тому, действительно ли я тот, за кого он меня принимает. Теперь его глаза оценивали меня, пока что с несколько расплывчатым любопытством: мол, соответствую ли я — полностью или хотя бы в некоторых пунктах — тому представлению, которое у него обо мне сложилось, прежде чем он попал сюда. Его мысли, его суждение обо мне я угадать не мог. Наверное, они были противоречивыми. Он ведь увидел меня в момент необычного смятения. Он остерегался давать этому какое-то толкование. И вообще скупился на слова. Немногие фразы, которые он произнес, были будничными или банальными. Он спрашивал, например, трудно ли сочинять музыку. Приходят ли ко мне новые мысли как дуновения ветра. Обязательно ли во время работы вокруг меня должен быть глубокий покой. Напеваю ли я, играю ли на рояле, пока придумываю новую музыку. Не трудно ли мне думать одновременно на языке скрипок и языке тромбонов. Пишу ли я оперетты. Военную музыку. Музыку для танцзалов. Ответы, которые я мог ему дать, похоже, его не удовлетворяли. Он неожиданно прервал беседу о музыке, спросив, всегда ли на нашем острове погода солнечная и теплая. — Он не хотел ничего ускорять. Порой мне казалось, что длинные паузы в нашем разговоре не возникают естественно, а вводятся Кастором намеренно, чтобы выиграть время. О погоде ведь можно болтать целый вечер, и еще один — о здешних крестьянах и их хуторах. Потом — перейти к обсуждению дорог, гавани, леса, ручьев и озер. Главное — не торопить события. — Он определенно умеет преодолевать, с наигранным равнодушием, все препятствия. У него, похоже, в запасе очень много времени. — Впрочем, это лишь мое предположение: мы с ним пока не обсуждали, как долго он хочет оставаться у меня. Возможно, он сам пока не знает; как и я не знаю, насколько долго смогу выдерживать его присутствие. Мы с ним переговаривались и пили вино. Он курил одну сигарету за другой. Из-за этого разговор, и без того скудный, становился еще более разреженным. После молчания, длившегося четверть часа, Кастор сказал примерно следующее: «Я задержался на пару дней в Копенгагене»; и снова надолго умолк. Продолжить разговор не помог даже вопрос с моей стороны: «И как вам понравился город?» Я не получил ответа. Точнее, Кастор ограничился тем, что, выдержав необходимую с его точки зрения паузу, сообщил: он, мол, посетил театральное ревю, где много пели, — но ни слова не понял. — Когда я спросил о господине Дюменегульде, он будто онемел. И уставился на меня, словно хотел еще раз прочесть этот вопрос на моем лице. Но он мне не ответил, только округлил губы и вытолкнул колечко сигаретного дыма. Я понял, что мое любопытство преждевременно. Под конец я уже довольствовался тем, что мы просто наслаждаемся вином и — в большей степени молча, нежели разговаривая — мало-помалу привыкаем друг к другу. Но когда Кастор (чьего настоящего имени я до сих пор не знаю) — видимо, под воздействием алкоголя — в третий раз растянулся на крышке гроба Тутайна, я не выдержал и спросил, чуть ли не с вызовом: как это возможно, что он, в таком непривычном для нашего захолустного острова одеянии (я сказал «одеяние», а имел в виду маску его загримированного лица), на протяжении семи часов расхаживал повсюду и не привлек к себе внимания. (Хотя я знаю, что по отношению к приезжим здешние жители очень предупредительны и не позволяют себе высказывать вслух никаких суждений, разве что потихоньку над ними смеются.) Кастор, казалось, уловил тень недовольства в моем голосе. Он мгновенно поднялся, снова подошел к столу и смотрел на меня огорченно: как ребенок, несправедливо получивший нагоняй.
— Я вас не опозорил, — сказал он простодушно. — Я видел, что в гавани многие господа носят светлые костюмы, не слишком отличные от моего. Сейчас ведь лето. А сверху я надел плащ из лучшей английской материи. Грим же наложил только здесь, стоя за конюшней. Я никого не спрашивал о дороге, не называл вашего имени. Я вообще не понимаю здешнюю речь. Для ориентации я воспользовался топографической картой, на которой горничная с парохода — она и с капитаном советовалась — обозначила место, где вы живете. Я никого не шокировал своим поведением. Может, только один или два человека удивились, как сильно я мучаюсь со своим чемоданом. Белые перчатки я тоже надел, уже когда стоял за конюшней. Дело в том, что из-за чемодана у меня образовались мозоли.
Он показал мне ладони, как школьник, который хочет подтвердить свои слова с максимальной наглядной убедительностью — именно потому, что уже очень часто прибегал ко лжи. («Я в самом деле сказал всамделишную правду».) Ладони действительно были покрыты ужасными пузырями, с лопнувшей кожей. Это зрелище вызвало у меня подлинное сострадание; я сказал, что было бы куда лучше, если бы он позволил мне встретить его в гавани, с коляской. — Он забрал руки, и удивительные слова, произнесенные
им в это мгновение, с неослабевающей силой впечатались в мое сознание. Он, дескать, загримировался ради меня. Он хотел произвести на меня необычное впечатление. Или, по крайней мере, соблазнить на то, чтобы я увидел в нем настоящего Кастора. — Я все перебирал в уме эти немногие фразы. Он же следил за выражением моего лица. И, казалось, высмотрел в нем что-то такое, что нарушило его внутреннее равновесие. Во всяком случае, он в эту минуту сделал для себя вывод, что он мне не понравился — не понравился именно как мумия.Он жалобно спросил:
— Может, будет уместнее, если завтра я появлюсь в матросской блузе?
— Вы разве моряк? — быстро откликнулся я.
Он посмотрел на меня. Не ответил на мой вопрос. Лишь проронил после долгой паузы:
— Вам не угодишь.
Я понял, что он еще не дошел до конца с испытаниями моей персоны; что мне лучше замедлить этот процесс, чем пытаться его ускорить. В сдержанном выжидании Кастора для меня было что-то будоражащее; страх, что я буду разоблачен или захвачен врасплох, рассеялся. Его личина казалась теперь странной и только. Я уже начал радоваться золотому блеску его ресниц (но, конечно, не зелени губ). Казалось, крошечные огоньки играют вокруг глаз… Я мало-помалу привыкал к тому, что лицо человека может быть и таким; что со временем — раз уж оно такое и, наверное, меняться не будет — я даже сумею воспринимать его как что-то no-домашнему близкое. Мне вспомнился китаец Ма-Фу, колдовавший с золотом; в собственной памяти я не нашел возражений против того, чтобы немного золотой пыли осело и на лицо красивой дочери китайца, которая несколько мгновений спустя уже обрушила на меня все силы своей притягательности. (Я думаю, сам вид золота кружит мне голову. Даже если это золото на иконах, обозначающее небо или ландшафт.)
— Допьем эту бутылку и отправимся спать, — предложил я.
Но прошло еще много времени, прежде чем Кастор дал мне понять, что согласен. Последний стакан он пил очень медленно, и я не мог отделаться от ощущения, будто он хочет что-то сказать или ждет, чтобы заговорил я. Но никакие слова не прозвучали — ни его, ни мои.
— Хорошую комнату вы мне предоставили, — сказал он, уже поднимаясь, чтобы пройти к себе. — Просторную и уютную.
— До вас, — пояснил я, — там жил мой друг, теперь переехавший в Ангулем.
Я больше не мог противиться искушению — добровольно подвергнуть себя последнему испытанию. Но в Касторе, похоже, ничто не шевельнулось.
Он только спросил: «Так у вас есть друг?»; и сразу затем: «Вы когда-нибудь были женаты?»
Сегодня все изменилось: чужака, оказывается, зовут не Кастор и не Альвин Беккер, а Аякс. Это имя не менее мифологично, чем первое, то есть чем половинка имени неразлучной пары друзей, которые, как созвездие, были вознесены на небо; и которых позже почитали под именами Космы и Дамиана в криптах соборов приморских городов, в сводчатых помещениях глубоко под алтарем Святого Николая — коего столь же уместно было бы именовать Посейдоном. (А теперь Николаем называют сына Геммы.) Я, может быть, скоро узнаю, какое значение заключается для меня в этом новом имени. Судьба «башни ахейцев»{125}, как выражается Гомер, достаточно многозначна: Аякс, сын Теламона, спас труп Ахилла из рук троянцев; но когда лживый Одиссей в борьбе за оружие мертвого Ахилла одержал победу, Аякс впал в глубокую меланхолию и покончил с собой.
— — — — — — — — — — — — — — — — — —
Утро началось с того, что я, еще даже не успев одеться, застал в гостиной молодого матроса. Изумление мое было велико. Но радость еще больше. Преобразившийся Кастор. Грим с его лица исчез, и я чуть ли не пожалел, что золотой пудры у него на ресницах тоже нет. Лицо не походило ни на какое другое из виденных мною раньше. Возможно, согласно общепринятым суждениям, его следовало бы назвать красивым. Несмотря на отсутствие сходства между ними, я сразу вспомнил Тутайна. Во всяком случае, новый образ вытеснил некоторые черты Тутайна, куда-то их переместил: память моя не устояла перед более впечатляющей картиной настоящего. Сейчас, когда я пишу эти строки, Тутайн опять видится мне отчетливее, а вот о Касторе я не знаю: хватит ли моих разрозненных впечатлений, чтобы собрать цельный образ его головы. В лице Кастора имеется что-то огненное и жесткое (широкая улыбка, обнажающая крупные ровные зубы), и я не умею это истолковать. — Тутайну такое выражение лица свойственно не было. Конечно, признаки для сравнения я выбрал очень произвольно. С тем же успехом я мог бы сравнить и двух других людей. Похоже, моя способность к наблюдению скукожилась: нехватка знаний негативно сказывается на умении обобщать факты и выносить суждения. Взгляд Кастора, спокойный и теплый, побуждает меня задуматься о бескорыстной доброте Тутайна, о его готовности все для меня сделать, о неизменном желании быть мне приятным…
Хотя я еще был в пижаме, я подошел к Кастору, пожал ему руку и сказал, что очень рад его видеть. Не похоже, что его мое радушие порадовало.
Он ответил с удивительной философской расплывчатостью:
— Часы бывают разными, и люди бывают разными: кому-то нравятся мумии, кому-то — матросы. Самки любят самцов, самцы любят самок; но есть и такие, кого предписанная любовь тяготит.
Я, в самом радужном настроении, взглянул на него, не вдумываясь в содержание этих слов.
— Вам хорошо спалось? — спросил я.
— Лучше и пожелать нельзя, — откликнулся он. — Без сновидений. Или я их не запомнил.
Я сказал ему, что постараюсь побыстрее одеться и вскоре приду, чтобы приготовить нам завтрак. Он терпеливо дожидался меня в гостиной, а потом стал ходить за мной по пятам, как собака. Он проследовал за мной на конюшню; выслушал мою похвалу Илок и рассуждения о том, какие порции корма ей следует давать; спросил, трудно ли управлять коляской: сам он, дескать, умеет обращаться только с автомобилем. На кухне он помогал мне во всех работах, приготовил кофе. Заявил, что разбирается в варке кофе как никто другой. Я был приятно удивлен, что он готов мне помочь и что так ловко все делает.