Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга вторая)
Шрифт:
В полдень он меня разбудил. И принес мне, лежащему в кровати, приготовленную им еду. Я стал есть. Он наблюдал за мной. Сказал, что сам уже позавтракал, на кухне. Стакан вина он выпил, за компанию. Моя головная боль теперь совершенно исчезла. Но Кастор считал, что повторный массаж меня освежит. Я позволил ему выполнить эту процедуру.
Во второй половине дня я показывал ему свой захолустный райский сад. Утесы, культурные растения, лес, ручей… Он молча шел рядом. Я уже начал опасаться: не наскучила ли ему прогулка. Возле источника он наклонился, чтобы попить воды. Мне вдруг показалось, что однажды я уже наблюдал подобное, в этом самом месте. Так нам всем порой кажется, что мы узнаем местность, в которой никогда прежде не бывали. И наша память, предвосхищающая то, что мы действительно вот-вот увидим, нас в таких случаях не обманывает. На мгновение время — для нас — обращает свое течение вспять. По мнению некоторых, в такие мгновения всплывает на поверхность кусок какого-то исчезнувшего в нас бытия: что-то такое, что предшествовало нашему рождению, — более ранняя
Я спросил Кастора, как он завладел моим письмом, если он не Кастор, а Аякс фон Ухри. Он недоверчиво взглянул на меня. Ему, похоже, требовалось какое-то время, чтобы провести четкую границу между тем, о чем он предпочитает умолчать, и тем, чт'o готов высказать.
— Письмо попало в руки господина Дюменегульда, — сказал он наконец, — потому что адресат к тому времени умер.
Я с неприкрытым ужасом повторил последнее слово.
— Он открыл письмо. Прочитал. И целую неделю носил с собой, — рассказывал Аякс. — Тут дело не в недоверии ко мне. Он знал отправителя. У него был план{129}. Во всяком случае, он чувствовал себя вправе делать то, что делает.
— Нет, — сказал я решительно, — у него не было права распоряжаться этим письмом. Потому что он — мой недоброжелатель.
Кастор, казалось, не понял, чт'o я хочу сказать. И принялся изучать мое лицо. Возможно, вычитал там признаки тревоги, исказившей черты.
— Господин Дюменегульд порядочный человек, — сказал он спокойно.
— От чего умер Кастор? — взволнованно спросил я.
Он повел плечами.
— От чего вообще умирают люди? — задал ответный вопрос.
— Человек может умереть неестественной смертью! — вырвалось у меня.
Он долго не сводил с меня глаз, потом равнодушно заметил:
— Каждый человек вправе умереть, когда достигает сорока- или сорокапятилетнего возраста. И ничего тут не скажешь, кроме того что организм Альвина, очевидно, не был рассчитан на более длительный срок. Альвин сделался недвижным, окоченел. Получил безупречное свидетельство о смерти. И другие люди позаботились, чтобы память о нем сохранялась.
— Еще минуту назад я был уверен, что он жив, — покаянно признался я. Я чувствовал себя обманутым. На секунду мне привиделись ящики-гробы в трюме «Лаис». На одном из них я увидел лежащую мумию Аякса фон Ухри. Я напрягся, стараясь прогнать отвратительное видение.
— Господин Дюменегульд вручил мне это письмо после того как сколько-то времени носил его при себе и утвердился в своем намерении, — сказал Кастор. Я заметил, что он тщательно взвешивает каждое слово. Он говорил медленно; можно сказать, запинаясь.
— Он пояснил, когда передавал мне конверт, что письмо предназначалось не для него. Оно адресовано его умершему слуге. Сам он, дескать, долго думал над содержанием письма. Поначалу ему казалось вероятным, что он это письмо уничтожит. Но он уже старик и не готов взять на себя вину, разрушив надежду более молодого человека, — даже если ему самому эта надежда представляется сомнительной. Поэтому он передает письмо своему нынешнему слуге, преемнику умершего. — Речь идет о письме одного знаменитого человека, чья зримая жизнь была переменчивой и, вероятно, не свободной от вины: человека, который в молодые годы покинул родину и больше туда не возвращался. Человек этот был пассажиром на борту одного из судов, за которые отвечал как судовладелец сам господин Дюменегульд; судно, носившее имя «Лаис», потерпело крушение в открытом море — а по какой причине, так никогда и не выяснилось. Это был новый, надежно построенный корабль. Строил его старый Лайонел Эскотт Макфи из Хебберна на Тайне. Он, господин Дюменегульд, в то время очень печалился из-за такой утраты. За несколько дней до кораблекрушения исчезла дочь капитана, которая тоже была в числе пассажиров; никто никогда не узнал, куда она делась и каким образом. Известно лишь, что этот знаменитый человек был обручен с девушкой. В то время, сразу после катастрофы, он подружился с одним матросом второго ранга из команды затонувшего корабля. Они поселились вместе, где-то в Скандинавии. Однако последние десять лет великий композитор живет как отшельник — покинутый другом или оставшийся в одиночестве по какой-то другой причине. Обо всем этом время от времени пишут в газетах. Он, господин Дюменегульд, знал родителей этого человека. Не было матери, которая любила бы своего ребенка сильнее и при этом понимала бы меньше, чем его — этого композитора — мать. — Так вот: через тридцать лет после кораблекрушения великий композитор отправляет письмо еще одному члену команды затонувшего корабля; за все истекшие годы композитор ни разу адресата письма не видел. Настоящее его имя он узнал случайно: от другого тогдашнего матроса, по прозвищу Поллукс, который давно потерял из виду своего Кастора. В письме великий человек пытается напомнить матросу, почти ему незнакомому, о кораблекрушении, которое случилось тридцать лет назад, а также о себе и о своей невесте. Он жаждет увидеть какого-нибудь свидетеля тех роковых недель: потому что для него самого, из-за его одиночества, мысленные картины былого сгущаются в гнетущую непроглядность. Он ищет забвения. Но забвение, очевидно, ему не дается. И потому он готов понести какие-то расходы, лишь бы только ему представилась возможность разделить свои воспоминания с другим человеком. — Это странные рассуждения. Свидетельствующие о сильнейшей внутренней неуспокоенности.
Кастор умер. Призыв к нему останется без отклика. — Но отправитель письма уже утратил масштаб, позволяющий трезво оценивать жизнь других людей. Он посылает бывшему матросу свои лирические излияния, не думая о том, что получатель письма может над ними посмеяться: — Воздух приправлен пряными ветрами, прежде носившимися над морем. Времена года полны сюрпризов. — Так он описывает свою новую, более тесную родину: один из островов в Балтийском море…Я помню, что когда-то действительно написал эти строки. Но забыл, что они стояли и в письме к Кастору. Я стыжусь себя. Однако, похоже, моего гостя Аякса фон Ухри (я до сих пор иногда называю его Кастором; но я привыкну отделять от него это имя: Кастор умер —) такое высказывание не раздражает. Я даже думаю, оно ему понравилось, иначе бы он его не запомнил.
— …Одинокий творческий гений попал в беду. Можно, конечно, послать к нему кого-то, попытаться его спасти… Но господин Дюменегульд не собирается выступать в роли благодетеля. Он этому гению не доверяет. Кроме того, его дни сочтены. Он так стар, что даже не хочет больше, чтобы его предвзятое мнение подтвердилось… Он, дескать, отдает письмо в мои руки. И не хочет знать, уничтожу я его или напишу ответ. Он вообще больше не хочет об этом слышать. Никогда… Он, мол, делает больше того, что диктует ему чувство долга. Он поступает так, потому что уже очень стар, а я еще очень молод. Он долго об этом размышлял. Он будет и дальше об этом размышлять. Но он не хочет больше об этом слышать…
— Вы сообщили мне много неожиданного, — сказал я, совершенно оглушенный этим двусмысленным рассказом. Я не осмеливался прямо взглянуть в лицо новому несчастью. Я подозревал, что Аякс фон Ухри передал мне не все содержание своего разговора с судовладельцем. Или — что за первым разговором последовали другие. Несомненно, старик рассказывал ему об Эллене, о Вальдемаре Штрунке, о суперкарго. Настоящий Кастор много чего знал — и все сведения о тогдашних событиях, вместе с предвзятый мнением о них самого судовладельца, наверняка были по каплям влиты в сознание Аякса фон Ухри. Я для него не незнакомец. Он видит во мне человека, страдающего по собственной вине. И сам он — агент судовладельца…
А я-то как дурак надеялся, что человек этот станет моим союзником в борьбе против того, другого. Или в конечном счете еще не все потеряно? — Фон Ухри выразил желание, чтобы я не посылал ответного письма. Определенно не только потому, что оберегал покой старика; он хотел еще и скрыть от хозяина тот факт, что предложенная авантюра показалась ему, Аяксу, заманчивой… Я понял, что передо мной воздвиглась стена. Я вновь и вновь наталкиваюсь на такие препятствия. Я уже знаю, что Фон Ухри умеет молчать. Я тоже решил поупражняться в этом искусстве. Я смирил свое любопытство — это ощущение отвратной, гнетущей неопределенности, о котором знал, что оно лишь причинит мне вред.
— Вы предприняли далекое путешествие, — сказал я, — хотя были готовы к тому, что не встретите в конце пути выдающегося человека. — Я придал этой фразе двусмысленность, скорчив гримасу неуверенности, которую можно было бы истолковать и как признание своей вины.
Он, казалось, забыл ответить.
Мы медленно шли дальше; добрались до пешеходной тропы, ведущей к хутору Палле Монка, одного из моих соседей. Я хотел представить ему Фон Ухри как своего гостя; и одновременно — договориться, чтобы для нас каждый второй день выставляли по два литра молока. Мы зашли в хлев. Хозяин как раз доил корову. Цементная облицовка навозной ямы была запачкана свежими лепешками. Испускаемая коровой моча брызгами разлеталась вокруг. Я заметил, что Фон Ухри сделалось нехорошо. Я попытался ослабить для него неприятное впечатление, сказав, что все это лишь по видимости противно, вообще же коровы красивые животные. — Но он, не дослушав, поторопился меня заверить, что молока вообще не пьет.
— Вы должны научиться, — сказал я. — А для этого вам следует время от времени наблюдать, как телятся коровы. Они так же испытывают боль, как и мы. Их плоть ничем не хуже нашей. Мы — не избранные. Никого нельзя считать избранным. Мироздание могло устроить все и по-другому; но предпочло устроить так, как оно есть. Молоко млекопитающих животных покачивается в мягких естественных контейнерах, сформированных молочными железами. Все живое обречено быть бренным и грязным. Если мы будем проявлять милосердие и добрую волю, отвратительные корки грязи исчезнут…
Он ничего не ответил. Только взглянул на меня — насмешливо, как мне показалось. Я отбросил намерение договориться о молоке; оба мужчины, крестьянин и Фон Ухри, хмуро рассматривали друг друга.
Солнце и сегодня стояло на безоблачном небе. Ветры, эти подвижные потоки воздуха, которыми обмениваются море и суша, заснули. Море — о чем мы могли догадаться, даже находясь на крыше нашего острова, — лежало в углублении, словно застывшее стекло, и сверкало серым. Теплый солнечный день… Легкие капельки пота выступали на нашей дышащей коже. Уже с утра я запряг Илок, загрузил в коляску провиант и корм. Мы поехали, кружным путем, к пляжу Вангкос, что расположен немного восточнее города. Там между красными утесами врезалась бухта, берег которой состоит из грубого песка. — Фон Ухри был вне себя от радости, что едет в коляске. Он откинулся на мягкую спинку, наслаждался тенью, отбрасываемой кожаным козырьком, похвалил ягодицы и круп Илок… и даже проронил несколько слов о том, как замечательно, когда, бросив взгляд вперед, на разворачивающийся перед тобой летний ландшафт, ты первым делом замечаешь красивые половые губы кобылы.