Части целого

— О чем, черт возьми, вы толкуете? — не понял отец.

— Таким образом, он перестал ощущать себя инвалидом? — спросил я.

— Речь идет даже о превосходстве.

— Превосходстве, которое можно, например, выразить в любви?

— Полагаю, так.

Этот разговор стал загадкой для родителей, поскольку раньше они совершенно не представляли, что творится у меня в голове. Видели оболочку, но не полезную сердцевину. Ответ мне казался очевидным: Терри не вылечит ни врач, ни священник, ни раввин, ни Бог, ни родители, ни страх, ни даже я. Кэролайн была единственной надеждой на его преображение. Вся надежда Терри была на любовь.

Вечность

Я не замечал, как она росла. Из города это не было видно, ибо на вершине Фермерского холма высокой стеной стояли деревья с густыми кронами, но в субботу вечером все потянулись туда на открытие. На нас стоило посмотреть: мы бежали из города, словно по учебной пожарной тревоге, в которую никто не поверил. Люди, как обычно по привычке, не подшучивали друг над другом — в этот день царила совершенно иная атмосфера. Все мы жили предвкушением. Некоторые вообще понятия не имели, что такое обсерватория, а те, кто знал, испытывали законное волнение. Самая экзотичная вещь в захолустных городках — дим-сам [14] в китайских ресторанах. У нас было нечто иное.

14

В китайской кухне кушанье, похожее на пельмени.

И вот мы увидели ее — большой купол.

Все деревья в округе были спилены, потому что там, где работают телескопы, единственный лист на переросшей ветке способен затмить собой галактику. Обсерваторию покрасили в белый цвет, здание окантовали брусом сечением два на четыре дюйма и покрыли металлом. Про телескоп я знал совсем немного: он был длинным, толстым и белым, с простым сферическим зеркалом, во избежание смещений из-за вибрации стоял на отдельном прочном основании, обладал возможностью оптического приближения объекта, весил 250 фунтов, был направлен на десять градусов от Южного полюса, не мог смотреть вниз, в сторону женской раздевалки школьного спортивного зала, был накрыт стекловолоконным куполом и имел откидывающуюся на петлях стеклянную крышку. Идеей вращать телескоп при помощи моторов и таким образом получить возможность наблюдать другие участки Вселенной или пролет небесных тел пожертвовали в пользу мускульной силы.

Мы по очереди подходили к большому глазу.

Поднимались по небольшой приставной лесенке и прикладывались к окуляру. А когда время кончалось, спускались будто в трансе, загипнотизированные бесконечностью Вселенной. Это был мой самый странный вечер в том городке.

Подошла моя очередь. То, что я увидел, превзошло все мои ожидания: множество звезд — бледных, старых, желтоватых, светлых и жарких, молодых, голубых. Перед глазами вспыхивали крупинки и песчинки, сияющий газ и рассеянный звездный свет пронизывали темные волнистые спирали, и все это напоминало мои видения во время комы. Звезды — это пятнышки, подумал я. И люди — тоже пятнышки. Но тут же с сожалением понял: никто из нас не в состоянии осветить даже комнаты. Мы слишком малы, чтобы быть пятнышками.

Но я тем не менее вечер за вечером приходил к телескопу и изучал южное небо, пока мне не пришло в голову, что вглядываться в необъятность Вселенной — все равно что следить за ростом травы. Тогда я стал наблюдать за горожанами. Они молча поднимались на площадку, охватывали взглядом отдаленные пределы галактики, присвистывали, спускались на землю, курили и разговаривали. Их незнание астрономии позволяло перевести разговор на другие темы; это был один из тех случаев, когда отсутствие обычного бесполезного образования — скажем, неспособность назвать звезды — являлось огромным преимуществом. Важно не название звезд, а то, что они в себе заключают.

Люди начинали с удивительно сдержанных характеристик Вселенной: «Скажи, здоровая!» Но я полагаю, лаконичность эта была нарочитой. На самом деле они были переполнены благоговением и восхищением и, как увидевший сон человек, который проснулся и неподвижно лежит в постели, стараясь вернуть образы, не хотели ломать видение. Постепенно они начинали говорить, только не о звездах и не о своем месте в галактике.

— Надо больше времени проводить с сыном.

— Когда я был молодым, тоже любил смотреть на звезды.

— Меня не любят, я просто нравлюсь.

— Сам удивляюсь, почему я не хожу теперь в церковь.

— Дети получились другими, чем я ожидала. Что ли, выше…

— Хорошо бы нам с Кэрол куда-нибудь поехать, как в тот год, когда мы поженились.

— Надоело жить одному. От моей одежды разит.

— Хочу чего-нибудь достигнуть.

— Я стал лениться. Ничему не научился с тех пор, как окончил школу.

— Хочу посадить лимонное дерево. Не для себя, для детей. Лимоны — это будущее.

Слушать их было забавно. Непрерывная Вселенная заставила их взглянуть на себя если не с точки зрения вечности, то более открытым взглядом. В течение нескольких минут они чувствовали себя потрясенными, и внезапно я осознал, что с лихвой вознагражден за ущерб, нанесенный мне ящиком для предложений.

И еще их разговоры заставили задуматься и меня.

Как-то раз, возвратившись из обсерватории, я засиделся до полуночи в саду и, замерзая, с волнением размышлял о будущем семьи и о том, как спасти моих родных. К несчастью, банк идей оказался пуст. Я слишком часто из него черпал. К тому же как можно спасти умирающую мать, алкоголика отца и помешавшегося на насилии младшего брата? Волнение грозило язвой и заболеванием мочеиспускательного канала.

Я вынес из дома ведро воды и вылил в неглубокую яму в конце сада. Подумал: я не могу создать хорошую жизнь для близких, зато способен приготовить грязь. Вода пропитала землю, и она хорошо размокла. Я погрузил в нее ноги. Грязь оказалась холодной и вязкой. Шея сзади покрылась мурашками, и я мысленно поблагодарил мать за то, что она открыла мне великолепные свойства грязи. Редко случается получать по-настоящему практичный совет. Обычно говорят: «Не волнуйся» или «Все образуется», а это не только непрактично, но раздражает, и приходится ждать, когда этим людям поставят смертельный диагноз, чтобы ответить тем же и получить хоть какое-то удовлетворение.

Я вдавил ноги в грязь со всей силой, и они ушли в землю по самые лодыжки. Я хотел как можно глубже закопаться в холодное месиво. Очень, очень глубоко. И решил, что необходимо добавить воды. Много воды. И в этот момент услышал шаги. Кто-то продирался сквозь кусты, и ветки, разгибаясь, продолжали качаться. Показалось чье-то лицо.

— Марти!

Гарри вышел на свет луны. На нем была синяя тюремная одежда, он был весь в порезах, и все они сильно кровоточили.

— Я сбежал! Чем ты занят? Охлаждаешь ступни в грязи? Подожди, я к тебе присоединюсь. — Он подошел и погрузил босые ноги в яму рядом с моими. — Вот и отлично. Знаешь, лежал я в камере и размышлял, что лучшие годы моей жизни позади и не такими уж они были хорошими. Потом вспомнил, что предстоит гнить и умереть за решеткой. Ты видел тюрьму — совершенно неподходящее место. И подумал, если я хотя бы не попытаюсь отсюда вырваться, то никогда себе не прощу. Отлично! Но как? В кино заключенные, как правило, бегут, тайно забравшись в грузовик прачечной. Могло такое получиться? Нет. Хочешь знать почему? В прежние времена тюрьмы отсылали белье в стирку на волю, а у нас прачечная внутри. Так что это сразу отпало. Вторая возможность — прорыть тоннель. Я вырыл в своей жизни множество могил и знаю, как утомительно копать — вредно для поясницы. К тому же мой опыт ограничивался шестью футами глубины, которых вполне достаточно, чтобы спрятать тело. Как знать, что залегает глубже? Расплавленная лава? Непробиваемый пласт железной руды?

Гарри посмотрел на ноги:

— Мне кажется, грязь загустевает. Помоги мне вылезти! — Он протянул мне руку, словно предлагал на продажу. Я помог ему освободиться из грязи, и он рухнул на небольшой травянистый пригорок. — Принеси мне что-нибудь надеть и, если есть, пива. Пошевеливайся!

Я пробрался в гардеробную отца. Он лежал на кровати лицом вниз и, забывшись пьяным сном, так душераздирающе храпел, что я чуть не заглянул ему в нос, чтобы убедиться, что там не спрятан усилитель и соединительные провода. Я выбрал старый костюм и отправился к холодильнику за пивом. А когда вернулся на улицу, Гарри вновь погрузил ноги по лодыжки в грязь.