Частная жизнь женщины в Древней Руси и Московии. Невеста, жена, любовница

Оценку самими женщинами собственной самостоятельности в организационно-экономических делах можно почувствовать, только обратившись к источникам личного характера (все они — поздние, конца XVII века). Письма дворянок, представительниц княжеских и боярских родов, а также послания в их адрес от мужей, братьев, отцов позволили заметить определенные изменения в частной жизни женщин предпетровского времени, возрастание роли для них работы не «по принуждению», а с «веселием» и желанием внести собственную лепту в благосостояние семьи. Отсутствие подобных источников более раннего времени не позволяет говорить с определенностью, когда именно начался этот процесс. Вполне возможно, что «крепкоблюстительные» хозяйки домосковского времени, прежде всего новгородские своеземицы, воспринимали свой вклад в семейное житие аналогично — но источников такого рода X–XVI веков до нас не дошло.

Между тем именно в XVII веке — если судить по эпистолярным источникам — женщины-домовластительницы стали особенно эмоционально воспринимать свои и мужнины неудачи на организационно-экономическом поприще; они стремились к совместному с супругами решению всех дел, в том числе тех, которые касались карьеры мужей, активно помогали им и сопереживали любым мелочам. Формально признавая мужей «главными» во всех сферах жизни, в том числе в делах всевозможных приобретений, всячески подчеркивая их главенство и свою от них зависимость, женщины (матери, жены, сестры) фактически господствовали в домашней сфере.

Весь распорядок дня семьи, все домашние хлопоты со стирками, уборками, пропарками, приготовлением пищи и заготовкой продуктов, организацией работы челяди требовали постоянного вникания во все мелочи. Частная жизнь женщины допетровского времени, особенно подробно регламентированная Домостроем, оказывалась тесно сплетенной с частной жизнью ближайших родственников (мужа, детей, родителей мужа или своих собственных), слуг, приживальцев, да и «подружий»-соседок. Без этих людей, общения с ними (даже в форме распоряжений, приказаний и контроля за их выполнением) трудно представить себе женщин как X–XV веков, так более позднего времени. Иерархия отношений огромного числа родственников и челяди всеми воспринималась как должное, однако некоторые литературные памятники XVI–XVII веков позволяют почувствовать большую сопричастность и частной жизни женщин — «государынь дома» жизни домашних слуг и родственников, более явную, нежели у их мужей, отцов, братьев, эмоциональную привязанность.

Семь допетровских веков истории России вместили в себя такое уникальное для европейской истории явление, как теремное затворничество. Оно оказало, разумеется, немалое влияние на строй частной жизни женщин, лишив их возможности самореализации вне дома и потребовав поиска иных сфер приложения сил. Одной из таких сфер было, как обнаружили иконографические памятники, создание золототкацких произведений.

Но даже строгие неписаные законы и традиции теремного уединения московиток XVI–XVII веков порой нарушались. Главным мотивом этого были устремления «женских личностей», готовых — по разным причинам (любовь, страх осуждения за нарушение запрета, желание освободиться от опеки родственников) — сломать установленные границы. Кроме того, «теремное затворничество» коснулось лишь узкого слоя московской аристократии, загнать же в терем женщин других сословий было практически невозможно.

«Повседневность» обычной москвички, а тем более крестьянки, как раннего времени, так и XVI–XVII веков, была наполнена постоянным общением с соседями и «подружьями» — во время работы и на досуге. Никакие попытки церкви ограничить сферу женского общения, особенно во время пиров и шумных празднований, не могли искоренить стремления женщин приобщаться к социальной жизни. Женские пиры и женское пьянство, помимо функции социализации, являлись также своеобразным компенсаторным механизмом, способом ухода от беспросветной тяжести жизни и повседневных тревог и забот, создававших в душах женщин «очаги» постоянного беспокойства за судьбы близких, прежде всего — детей.

Глава III «Милость свою матери покажи, не забудь…»

Материнство и воспитание детей

Многочадие в допетровской Руси выступало как общественная необходимость: только оно могло обеспечить сохранение и приумножение фамильной собственности, только оно гарантировало воспроизводство — многочисленные болезни и моровые поветрия уносили десятки тысяч жизней. Поэтому и православная церковь на протяжении веков [183] упорно формировала идеал женщины — многодетной [184] матери. Без сомнения, это сказалось на отношении к женщине в обществе, представлении о границах ее возможной самореализации, о ее «предназначении».

183

О понятии исторической долговременности см.: Бродель Ф. История и общественные науки. Историческая длительность // Философия и методология истории. М., 1977. С. 122; Le Roi Ladurie Е. Histoire immobile. Lecon inaugurale au Coll`ege de France // Le Roi Ladurie E. Le territoire de l’historien. Т. II. Paris, 1978; об отнесении истории материнства к понятиям longue dur'ee см.: Badinter Е. L’amour en plus. Histoire de l’amour maternel (XVII <sup>е</sup>— XX <sup>e</sup>si`ecle). P., 1980.

184

Антология. С. 256–269.

Духовная жизнь раннего русского Средневековья (X–XIII века) отмечена сосуществованием двух традиций — светской и церковной. [185] В отношении материнства и материнского воспитания светская («народная») традиция, опиравшаяся на обычное право, предполагала выработанную поколениями систему отношений между родителями и детьми, старшими и младшими. Церковная («православная») традиция, бравшая начало в христианской этике, отмечена стремлением внедрить в сознание прихожан постулаты «праведного», с точки зрения православных идеологов, отношения матерей к детям и детей к матери.

185

Аналогичная картина наблюдается специалистами по истории детства в Западной Европе. См.: Ari'es Ph. L’Enfant et la vie familiale sous l’Ancien R'egime. Paris, 1973; Herlihy D. Medieval Children // Essays on Medieval Civilisation. Austin (Texas), 1978. P. 114–120; De Mause L (Ed.). The History of Childhood. New York, 1974; Ozment S. E. When Fathers Rulled: Family Life in Reformation Europe. Cambridge, 1983; Martin J., Nitschke O. Zur Socialgeschichte der Kindheit. Freiburg; Munchen, 1986 etc.

Первая традиция, удачно названная американским «историком детства» Д. Херлихи «традицией любящего небрежения», была достаточно типична для раннесредневековых обществ. В Древней Руси она нашла отражение в сборниках епитимий и покаянных вопросов, связанных с наказаниями за детоубийство, заклад и залог детей. Насколько эти явления были в указанное время распространены, данных нет. [186] По епитимийникам известны случаи удушения младенцев в общей постели, их гибель по небрежению родителей. Это может служить определенным доказательством того, что в Древней Руси ребенка «недостаточно берегли», что дети в доме «одновременно как бы и присутствовали, и отсутствовали». [187] Таким образом рисуется не слишком привлекательный с современной точки зрения образ матери.

186

Herlihy D. Op.cit. P. 114; ЖДР. C. 95–98.

187

РИБ. Т. VI. C. 42; ср.: Требник XIV в. // РГАДА. Чуд. № 5. Л. 71об.; Rich P. 'Education et culture dans l’Occident barbare. V ^е— VIII ^еsi`ecles. Paris, 1962. P. 500–501.

Некоторое представление об отношении к материнству в X–XIII веках дает ранняя иконография Рождества Богородицы и вообще всех изображений Мадонны с младенцем. С точки зрения отображения в ней материнской любви, она весьма сдержанна: в иконах и фресках домонгольского времени не найти умиления по отношению к ребенку. Детей же в русской иконописи изображали как маленьких взрослых, со строгими, недетскими, невеселыми ликами. Составители правовых кодексов, видимо, тоже относились к ним без особого снисхождения и скидок на возраст: в нормативных памятниках Древней Руси нет никаких особых (более легких) наказаний за совершение проступков несовершеннолетними. [188]

188

ЖДР. C. 65; Бессмертный Ю. Л. Дети и общество в Средние века // Идеология феодального общества в Западной Европе. М., 1980. С. 283. Klapisch-Zuber С. Les Toscanes et leurs families…

Отношение к детям в простых семьях было обусловлено обстоятельствами отнюдь не личностными: лишний рот в семье был для многих непосильной обузой. [189] Оттого в пословицах о детях, записанных в допетровское время, сквозит двойственное к ним отношение, в том числе, вероятно, и матери: «С ними горе, а без них вдвое» — и в то же время обратное: «Без них горе, а с ними вдвое» или «Бог дал, Бог взял». В некоторых русских колыбельных песнях XIX века, корнями уходящих в давние времена, присутствовало даже пожелание смерти ребенку, если он рожден «на горе» родителям. Этот мотив присутствовал не так уж редко — по проведенным подсчетам в пяти процентах от общего числа колыбельных. [190] Те же причины лежали в основе различного отношения в семьях к сыновьям (как к желаемым «гостям») и дочерям (нежелаемым). В древнейших текстах назидательного сборника «Пчела», бытовавшего в различных вариантах в XI–XVIII веках, встречается афоризм: «Дъчи отцю — чуже стяжанье». Примечательно, что дочь рассматривается здесь как «чужое сокровище» одного лишь отца, не матери. У В. И. Даля этот афоризм звучит так: «Дочь — чужое сокровище» («Сын домашний гость — а дочь в люди пойдет»).

189

В русском фольклоре нет сказочных сюжетов, подобных немецкому о Гензеле и Гретель, оставленных родителями в лесу. Лишь в патериках можно найти эпизоды, в которых коварная мать не щадит собственных детей (см.: Тимошенко И. Е. Литературные источники и прототипы трехсот русских пословиц и поговорок. Киев, 1897. С. 66; Титова Л. В. Беседа отца с сыном о женской злобе. Новосибирск, 1987. С. 117).

190

Даль ₂. С. 298; Мартынова А. Н. Отражение действительности в крестьянской колыбельной песне // Русский фольклор. Т. XV. М., 1975. С. 145–146. «Богатый тужит, что хуй не служит, а бедный плачет, что хуй не спрячет» (СС. С. 44).

Приведенные примеры косвенно свидетельствуют о предпочтении, отдаваемом сыновьям перед дочерьми еще в домонгольское время. В дидактических текстах XIII–XIV веков можно встретить уже иную, личностно-эмоциональную мотивацию предпочтений родителей: «Матери боле любят сыны, яко же могут помагати им, а отци — дщерь, зане потребуют помощи от отец». [191] Но, по-видимому, отнюдь не такие, личностные, а именно экономические причины рождали «власть родителей над детьми» в раннесредневековой Руси. Вопрос лишь в том, переходила ли она во всех семьях в тот «слепой деспотизм без нравственной силы», о котором писал когда-то Н. И. Костомаров, а вслед за ним нынешние западные исследователи «истории детства» в России? [192]

191

Пчела. С. 222; Даль ₂. С. 384; Слово некоего христолюбца о покорении и послушании. XIII в. // Никольский Н. К. Материалы для истории древнерусской духовной письменности. Сборник ОРЯС. Т. 82. СПб., 1907. С. 113.

192

Дети не имели права жаловаться на родителей. Это неравенство было устранено только в 1716 г. См.: Семенова Л. Н. С. 118–119. См. также: Dunn P. «That Enemy was the Baby»: Childhood in Imperial Russia // The History of Childhood. Ed. by L. de Mause. New York; London; San Francisco, 1974. P. 388.