Частное расследование

— Да. Но это только что, вчера, наверное, не знаю. Ну, недавно.

— А раньше что, вас тоже убивали?

— Пытались. Много раз. Вот у дендрария, к примеру.

— Где-где, простите?

— У дендрария! Я что, тихо говорю?

— Нет-нет, вы громко, четко говорите. Мне все понятно. Вас много раз хотели застрелить. И вот недавно застрелили. Вы этого боялись, так? Что вас застрелят?

— Да нет, чего я не боялся никогда, так это смерти! Да-да! Не верите?

— Нет, почему же? Я верю, правда, верю!

— Я — следователь. Вижу по глазам, что вы не верите. Но я правду говорю: смерти — не боюсь. Вот, если хотите знать, я шесть недель назад сам застрелился! Шестнадцатого ноября.

— Прекрасно. Насмерть застрелились?

— Насмерть.

— И умерли? Вы мертвый сейчас?

— Нет, я живой!

— Ага. А застрелились насмерть! Как же так?

— А это уж вы Грамова спросите! — Тепло укола разливалось, разливалось. И Александр Борисович решил, что, только объяснив врачу все до конца, он убедит его в том, что он в своем уме, здоров. И выйдет на свободу. И Карнаухова убьет. Затем Меркулова, конечно! А после уж…

— Какого Грамова?

— Ну, инженера Грамова, сгоревшего дотла 29 июня сего года, а после кинувшего кости павиана в пожарище.

— Стоп-стоп-стоп. Про обезьян, про мертвецов не надо! Давайте про живых. Вас кто-нибудь преследует, тревожит?

— А то! Кассарин-младший, например!

— А кто такой Кассарин-младший?

— Полковник Министерства безопасности!

— Так. Чин значительный. Он хочет вас убить?

— Ну да. Санировать.

— Простите, что?

— Санировать. Такое слово.

— «Санировать» — очистить, значит. Ну, предположим, полость рта санирована. Это значит, зубы вылечены, почищены, все чисто.

— И я про то же: груз двести. И привет. Хвосты зачищены.

— Хвосты зачищены, понятно. Какой «груз двести», я не понял?

— Какой, какой? Обычный цинк. Вес с телом — двести килограмм, от этого название. Не слыхали? Что молчите?

— Я посоветовал бы вам отдохнуть еще. А после, уже в следующем году, мы наш прекрасный разговор продолжим. Вы как на это смотрите?

— Я — как всегда. Я — за.

Турецкий чувствовал, что он действительно весьма беседой утомлен. И врач этот, он хоть и добрый, а дурак. Не понимает ни хрена. Ему бы самому так — он бы понял.

— Ну тогда я пойду, пожалуй, — врач встал. — А вы пока поспите.

Турецкий чуть кивнул, закрыл глаза и тут же провалился в теплый и сухой колодец забытья.

Проснулся Турецкий внезапно, в глубокой ночи, с совершенно ясным, тревожным сознанием.

В палате мертвенным, темно-зеленым, болотным светом светила лампочка над дверью, забранная частой металлической сеткой.

— Двенадцать лет жу-жу. Двенадцать лет жу-жу… Двенадцать лет жу-жу. Двенадцать лет жу-жу. Двенадцать лет жу-жу, — услышал Турецкий и понял, что именно это, то ли молитва, то ли причитание, разбудило его.

Прямо напротив него на своей кровати сидел худой и жилистый мужик лет шестидесяти с непропорционально маленькой, какой-то ссохшейся головой. Мужик слегка покачивался в болотных электросумерках. По его в прошлом светлому нижнему белью ходила, как бы качаясь с ним в противофазе, густая тень решетки, защищающей лампочку над дверью. Точно так же монотонно по линолеуму скользили свешивающиеся с кривых ног кальсонные завязки, штрипки.

— Двенадцать лет жу-жу. Двенадцать лет жу-жу. Двенадцать лет жу-жу.

Слушать это было невыносимо. Турецкий понял, что все остальные соседи по палате тоже не спят, страдая от причитаний.

Наконец другой старик, который лежал ближе к Турецкому, не выдержал и, спустившись с кровати, встал на колени. Потом вздохнул глубоко, как-то тяжко и, не вставая с колен, заскользил, заелозил к кровати причитающего.

Тот продолжал качаться, ничего не замечая:

— Двенадцать лет жу-жу… Двенадцать лет жу-жу… Двенадцать лет жу-жу…

— Коль, — старик, приблизившись к причитающему мужику, робко коснулся его ноги. — С Новым годом тебя!

«Молящийся», не говоря ни слова, сильно пнул старика в лоб.

Что-то хрустнуло. Старик, стоявший на коленях, так и полетел навзничь на пол, откинув голову назад и доставая затылком едва ль не до лопаток. Сухо, как биллиардный шар и вместе с тем с каким-то теплым чмоком ударился головой об пол.

Палата мгновенно, враз, загомонила, взорвалась.

«Да он переломил ему шею, — понял Турецкий, — это шейные позвонки хрустнули».

Палата бесновалась— каждый на своей кровати. Вставать в ночи, по-видимому, строжайше запрещалось, понял Турецкий.

Ворвались санитары, заметно пьяные, до этого спокойно спавшие возле поста, у телевизора.

— Что такое?! Почему не спим?

— Каин Авеля убил! — захохотал кто-то. — В жопу палочку забил!! — и сразу же истошно завизжал.

Санитары грубо поддернули вверх, пытаясь поставить на ноги, мертвого старика, но, сколь пьяны они ни были, быстро убедились, что он мертв.

— Сдох, скотина.

Санитар, поддерживавший деда, немедленно отпустил его. Дед снова упал, опять, на этот раз дважды, стукнувшись головой — сначала об кровать, а потом об пол.

Убийца молился все так же, все же восприняв, однако, поздравление с Новым годом и в связй с этим чуть скорректировав текст:

— Тринадцать лет жу-жу… Тринадцать лет жу-жу… Тринадцать лет жу-жу…

— А ну-ка, кыш отсюда все! — рассвирепел санитар, уронивший деда. — А ну-ка палку щас возьмем…

Все, кроме Турецкого, притворившегося спящим, и продолжавшего «молиться» убийцы выбежали в коридор и там немедленно устроили бенц.

— Убрать его сейчас же, — сказал один из санитаров. — А то они всю ночь не угомонятся.

Вдвоем они подняли деда, понесли к дверям, бросили на ближайшую к двери койку.

— Пошли за каталкой: на руках нести загребемся.

— Закрой его простыней.

Ушли за каталкой.

И тут Турецкого словно подбросило что-то изнутри.