Часы любви

Равенна отвернулась. Разве сумеет она убедить кого-нибудь в том, что мать ее не была шлюхой. Сама она все-таки понимала, что отсутствие у нее отца весьма подтверждало общую уверенность. Мысль эта, как всегда, навела ее на грустные мысли. Она будет такой же, как и ее бабушка. Она никогда не сумеет сделаться своей в Лире. Здесь не было места для них обеих. Посему было вполне естественно, что они с Граньей держатся обособленно, давая тем самым основания для слухов о том, что Гранья является ведьмой.

Глаза ее потемнели от гнева. Ее любимая бабушка вовсе не ведьма, и пусть Малахия к черту катится. Теперь она намеревалась раздобыть эти волосы и посмеяться, когда он не сумеет доказать колдовство. Глупо. Она уже стала уставать от детских глупостей. Быть может, она уже переросла их. Она поглядела вниз на два холмика, появившихся на груди, и в смущении прикрыла их руками. Ей не нравились странные вещи, происходившие с ее телом. Оно сделалось совсем незнакомым, а теперь оказалось, что меняются и мысли. Детство оставалось позади. Она шла в… Во что же?

Обратившись мыслями к будущему, она направилась по двору к заднему входу в замок. Будущее было у них с Граньей болезненной темой. Все горожане говорили, что Гранья наделена Зрением. Они говорили, что бабка ее видит будущее; но если и так, Равенна никогда не могла упросить Гранью рассказать, что ждет ее. Каждый раз, когда она начинала уговаривать, Гранья отрицала, что способна на это, и принималась говорить, что в будущее не заглядывают, что надо делать уроки и ходить в башмаках. Ни то, ни другое не могло удовлетворить тринадцатилетнюю девочку, каждый день обнаруживавшую в своем теле очередную странную перемену. Равенна отчаянно хотела узнать, что ждет ее в будущем. Неужели та же судьба, что и Бриллиану? Или же все-таки что-нибудь лучшее? Равенна представила всех учителей, посещавших лачугу Граньи, пока она подрастала. Равенна не сомневалась, что за ее учение платит отец. Гранья молчала о нем, однако откуда еще могли взяться у них деньги на такую вольность как учителя? Платить мог только отец. И никто другой. Он заботится о ней, и если она только сумеет отыскать его, отец немедленно признает ее. И тогда в жизни ее появятся кареты, красивые платья и любящий отец – как у Кэтлин Куинн.

Равенна размечталась, ее руки уже прикоснулись к грубому железу задвижки. Жить подобно Кэтлин Куинн всегда было самым сокровенным желанием Равенны. Отец Кэтлин был из Верхов. Куинны принадлежали к привилегированному классу, владевшему землей, строившему дома и жившему в замках. Все эти люди происходили из Англии – так ей сказал Малахия, признавшийся, что ненавидит Верха всем сердцем, – однако девочка не понимала, как можно родиться в Ирландии и тем не менее считаться англичанином. Вопрос этот всегда смущал ее. Поговаривали даже, что сама матушка лорда Тревельяна была простой ирландкой, однако его ненавидели сильнее всех прочих, принадлежащих к Верхам, ибо он владел большей частью Лира. И никто не мог сказать о нем ничего хорошего. Возможно, Ниалл Тревельян был ирландцем в большей мере, чем она сама, – ведь Равенна не знала даже, откуда явилась сюда Гранья, ибо бабка ее была упрямой старухой и отказывалась говорить о собственном происхождении.

Равенна не знала, будет ли так всегда. Ей было известно лишь то, что она не была похожа на Малахию и других горожан. Вместе с тем она отличалась и от Кэтлин Куинн, жившей в соседнем графстве в богатом доме; каждое воскресенье после службы у преподобного Драммонда Равенна видела Кэтлин отъезжающей в экипаже Куиннов вместе с родителями и младшим братом. Равенна давным-давно заметила ее – в той самой коляске, с чудесной куклой в бархатном модном платье, с очаровательными золотыми локонами. Равенна не видела еще ничего более красивого. Она столько говорила об этой кукле, что однажды Малахия пригрозил зашить ей рот, чтобы заставить молчать, но сдержаться она не могла. Равенна никогда не видела такой прекрасной куклы. Она была похожа на ту воображаемую девочку, которой Равенна хотела стать.

Но теперь она перестала мечтать о куклах. Теперь ей осталось стать такой, как Кэтлин – девушкой в лентах и шелке, сидящей в экипаже под опекой отца. Девушкой, имевшей возможность задрать нос перед селянами. Девушкой, которой не приходилось ходить по каменистым тропам, бегать вместе с местными хулиганами или стирать с лица грязь, разбрызганную проезжавшим экипажем Куиннов.

Равенна подняла задвижку на старинной железной двери. В коридоре никого не было, отзвуки голосов сновавших здесь некогда слуг давно рассеялись в воздухе. Внезапный страх охватил девочку. Ведь если она попадется здесь, все решат, что она пришла воровать; Тревельян потребует, чтобы ее наказали. Он даже может сам наказать ее. Она подумала о том, что многие называют его дьяволом, но сразу же поборола страх. Она докажет всем им, что Тревельян не колдун. Равенна осторожно прикрыла за собой дверь замка.

* * *

– Гриффин О'Руни сводит меня с ума, я хочу, чтобы вы переговорили с ним. – Владетель Тревельяна злобным взглядом обвел окрестности. Он торопился. Экипаж только что проехал стоячий камень, четыре поля графства Лир расстилались внизу как свадебный килт [22] . Через несколько минут они будут в замке.

– Гриффин старается как может, сын мой. Но он стареет, как и все мы. – Отец Нолан оперся руками на терновую палку, которой был вынужден пользоваться все эти годы. Полированный брогам [23] Тревельяна раскачивался на надежных рессорах, однако священник кривился при каждом толчке, словно от боли в костях.

22

Юбка горца.

23

Одноконная двухместная карета.

– Вы говорите о себе самом, отец. Я не старею. Отец Нолан рассмеялся:

– Нет? По-моему, здесь достаточно света, чтобы я мог сказать, что вижу перед собой мужчину, а не мальчика.

Улыбка его померкла, когда он заметил, с каким выражением Тревельян рассматривает окрестности.

Ниалл переменился за годы, прошедшие после встречи на совете. Гнев искорежил его нутро, как ветер старые вязы на кладбище. Лишь счастье могло исцелить раны Тревельяна, и священник иногда – как и сейчас – опасался, что оно может опоздать со своим приходом.

– Вам тридцать три года, Ниалл, – проговорил священник. – Многие в этом возрасте еще молоды, но не вы. Жизнь ожесточила вас.

Холодные водянистые глаза Тревельяна остановились на священнике.

– Тогда держите Гриффина подальше от моего кладбища.

– Он считает себя ответственным за него.

– К черту, какая еще ответственность!

Священник, привыкший к вспышкам гнева Ниалла, спокойно сказал:

– Это не секрет, что вы не любили девицу. Вы поспешили жениться на ней, чтобы посрамить нас вместе с гейсом. Вы забываете о том, что Гриффин хоронил их… глядел на них…

– Старик, оставь прошлое в покое, – прервал священника Тревельян. – И скажи, чтобы твои друзья сделали то же самое. Моя жена умерла тринадцать лет назад не из-за вашего гейса, а от осложнений беременности… беременности, к которой все вы не имеете ни малейшего отношения.

– Беременности, к которой не имеете никакого отношения и вы.

Холодное молчание превратило в мавзолей обитую теплой, рубинового цвета тканью карету, и Тревельян пронзил священника холодным взглядом.

– Сын мой, – мягко проговорил отец Нолан скрипучим от старости голосом, – приходите-ка в воскресенье к мессе – она поможет смягчить вам гнев…

– Гнев мой должным образом утешится, когда вы навсегда выставите О'Руни с моего кладбища.

Священник сурово поглядел на него, Тревельян отвел глаза и обратился к окрестностям.

Они долго ехали в молчании, которое наконец сделалось столь тяжелым, что отец Нолан не мог не нарушить его.

– Вы до сих пор слышите ее смех? – прошептал он. Тревельян закрыл глаза, ярость превращала каждую черту его лица в холодный камень. Он не ответил.

– Я помню боль в вашем голосе, когда вы рассказали мне о своем медовом месяце. Когда она уже более не могла скрывать свой секрет. Она смеялась тогда, таковы были ваши слова. Ваши комнаты выходили на Монмартр, и вам казалось, что хохот ее гуляет по всему Парижу. Она знала о своей беременности. Знала с самого начала.