Чайки возвращаются к берегу. Книга 1 — Янтарное море

Ночь выдалась облачная, темная, влажная, с валким, но не шибким ветром, накатывавшим на берег длинную отлогую волну.

Ни одного огонька не было видно на берегу, только Ужавский маяк чертил со своего небольшого мыска длинную линию по всему горизонту, оповещая проходящие в ночи суда, что они вышли на траверз Вентспилсского порта и должны менять курс для входа в реку Венту.

Катер еще виднелся неясным силуэтом, словно он прильнул к воде, скрывая свои очертания хищной рыбы с узкими обводами, с бронированными надстройками. Он должен был ожидать светового сигнала от пассажиров шлюпки, когда они достигнут берега, а в случае, если пограничники негостеприимно встретят эту шлюпку, принять людей обратно.

Но вот с берега мигнул узкий луч сигнального фонарика, передал тире-точку-тире, а катер начал медленно отваливать в море, двигаясь так бесшумно, будто и сам был привидением и населен не людьми, а только душами людей. Так он отползал долго-долго, пока волны фарватера не скрыли берег. Тогда Клозе приказал включить оба мотора, и катер, как хищная рыба, словно бы прыгнул, вылезая из воды на редан, и пошел со скоростью не меньше сорока пяти узлов.

Четыре пассажира вытащили лодку на берег, разгрузили ее и закопали в прибрежный песок. Перетаскав тяжелые мешки со снаряжением на высокий, поросший сосняком лесок, где еще сохранились окопы и стрелковые ячейки времен Отечественной войны, они вернулись на берег и тщательно затерли, разровняли и замаскировали все свои следы. Теперь они выбрались уже след в след, и замыкающий, эстонец Густав, разметал пучком водорослей каждую вмятину от тяжелых башмаков.

В бывшем окопе все четверо смазали башмаки пахучей жидкостью, отбивающей нюх у собак, снова взвалили поклажу и пошли, горбясь и задыхаясь, через важно шумящий лес, тщательно обходя редкие снежные залежи, чтобы не оставить лишнего следа.

Пройдя около трех километров с тяжелой ношей, они выбрались на песчаный мысок, густо поросший ельником, с которого впереди, в лощине, виднелась шоссейная дорога, обставленная телефонными и телеграфными столбами, знаками движения. На мыске все остановились, посовещались, и двое из четверых, запрятав в наскоро оборудованном тайнике лишнюю кладь, взяв только по рюкзаку и небольшому чемодану, стали прощаться.

Худощавый, длинноногий латыш, которого все звали Петерсон, спросил:

— Может быть, пойдете с нами?

— Нет, у нас особый путь.

— Ну что ж, до встречи в Англии… — важно произнес Петерсон.

— Или в другом месте! — нервно хихикнул самый молодой, которого звали Томом.

— Чтоб у тебя язык отвалился! — буркнул второй, уходивший с Томом.

— Куда ты со мной, немым, денешься? — язвительно спросил Том.

— Просто пристрелю!

И разговор этот, и нервная дрожь, то и дело сотрясавшая жилистое тело Петерсона, и ярость Адольфа — показывали, что ни благополучная высадка, ни преодоление первого рубежа не принесли успокоения. Том и Адольф буркнули:

— Пока!

— До встречи!

И вот уже сомкнулись ветви мелкорослых елей, где-то упала с дерева шишка, прозвучав в темноте и тишине, как выстрел, и все стихло.

Петерсон и молчаливый его спутник, переговаривавшийся с Петерсоном только по-английски, Густав, эстонец по национальности, торопливо закопали тяжелые мешки, оставив тоже по рюкзаку и чемодану, внимательно оглядели место захоронения, сделали несколько метин на деревьях и тоже спустились на дорогу.

В это ночное время дорога была пустынна, однако путешественники попробовали все же свернуть с нее в сторону, чтобы идти параллельно.

Прямо перед ними открывался длинный, бескрайний луг, покрытый туманом, но едва они сошли с дороги, как ноги им связала холодная, словно бы твердая от холода вода. Петерсон зачерпнул воды в высокие сапоги, выругался вполголоса, сказал по-английски:

— Кажется, это и есть знаменитый Журавлиный луг…

— Чем он знаменит?

— Тем, что это непроходимое болото, а совсем не луг!

Густав дернул плечом, но промолчал.

Выбрались обратно на дорогу и пошли быстрее.

Шли довольно долго, прислушиваясь к каждому звуку. Где-то впереди загорланили петухи. В стороне тявкнула собака. Журавлиный луг кончился, по обеим сторонам дороги начали попадаться молчаливые, спящие хутора. Начало светать.

Это долгое, осторожное путешествие в мокрой одежде, в мокрой обуви, хотя и утомило, но согрело пешеходов. И даже низкий туман, то и дело наваливавшийся на дорогу со стороны болот, а порой и со стороны не такого уж далекого моря, не столько раздражал, сколько успокаивал их. Пока ничего не случилось. Пограничники, видимо, спали, в эту сырую, темную ночь, машины и путники, которых следовало бы остерегаться, еще не вышли на дороги, а где-то, не так уж и далеко, должен быть безопасный привал…

Возле очередного столба с указателем расстояния Петерсон остановился, посветил фонариком, хотя цифры становились уже видны в молочном тумане рассвета.

— До Вентспилса осталось тридцать километров. Значит, где-то недалеко и наш Соловьиный хутор…

Густав тоже посмотрел на цифры, прислушался.

По-прежнему было тихо, даже петухи замолчали, поприветствовав зарождение дня.

Петерсон пошел медленнее. Теперь он внимательно поглядывал по обеим сторонам дороги, ища опознавательные знаки, которые так долго заучивал в Лондоне.

Впереди, слева, показалось большое здание с красной черепичной крышей — школа, а может, бывший помещичий дом, отданный теперь под правление колхоза. Справа виднелась темная полоса елей — культурная посадка, прикрывавшая какие-то строения. Петерсон торопливо сошел с дороги в кусты. Тут тоже была вода, но только снежная, под которой порой прощупывался ледок. Густав последовал за ним.

Прошлепав по воде метров сто, они нашли точку, с которой хутор был виден целиком, со всеми постройками: с длинным сенным сараем, со скотным двором и баней. Опасно было то, что он находился так близко от дороги, может быть, пятьдесят-шестьдесят метров. Но то, что он рядом, радовало, так как обещало тепло, отдых усталому телу, утомленному мозгу.

Он спал, этот благословенный хутор, и никакие соловьи не щелкали возле него, да и слишком рано было для соловьев — холодно. Это потом, когда путники привыкнут к хутору, как к своему жилью, они наслушаются еще и соловьев, и лягушек, а теперь им бы только тепла!

Петерсон выбрал место посуше, поставил чемодан, на него — свой заплечный мешок. Густав тоже освободился от вещей.

— Думаю, что лучше сначала пойти мне одному… — сказал Петерсон. — Вы, с вашим плохим выговором, можете напугать хозяина.

— Я согласен, — выговорил Густав по-латышски. — А что, собственно, впереди, по дороге на Ригу?

— Река Вента. А дальше — прямая дорога на Ригу.

— Какая же это река — Вента? Я видел на карте — ручей.

— Летом — да. Но не весной. Впрочем, я думаю, хозяева найдут способ переправить нас через эту реку. Если уж мы перебрались через море… Ну, я пошел! — перебил он свои воспоминания.

Густав присел на чемодан, наблюдая за Петерсоном.