Чайльд Гарольд

XVII.

Прелестный город, кажущийся раемИздалека, вблизи совсем иной;Войти в него – и он неузнаваем;Средь стен его турист объят тоской.И хаты, и дворцы, все без изъятья,Купаются в грязи; их вид убог.В лохмотьях и вельмож, и нищих платье;О чистоте так смутны их понятья,Что с ней и страх чумы сроднить бы их не мог.

XVIII.

Кто не жалел, любуясь этим краем,Что он принадлежит толпе рабов!На Цинтру бросьте взоры; всякий с раем [24] Тот светлый уголок сравнить готов;Везде в нем дышит прелесть неземнаяНо ни перу, ни кисти средства нетПонятья дать о нем; страна такаяСобою затмевает кущи рая,Что в пламенных стихах нам описал поэт.

24

«Деревня Синтра, милях в пятнадцати от Лиссабона, – может быть, красивейшее во всех отношениях место в Европе», писал Байрон своей матери из Гибралтара, 11 августа 1809 «здесь можно видеть красоту всякого рода – природную и искусственную, дворцы и сады, возвышающиеся посреди утесов, водопадов и пропастей, монастыри на страшной высоте, обширный вид на море и на Тахо… Дикость западной горной Шотландии соединяется здесь с зеленью южной Франции. Неподалеку отсюда, миль за десять вправо, дворец Мафра, гордость Португалии; его величественным видом и изяществом могла бы гордиться и любая страна»… Соути, редко в чем согласный с Байроном, также писал, возвратясь из своего путешествия по Испании (1801), что «по красоте все английские, а может быть и все вообще виды должны уступить первенство Синтре».

XIX.

Крутой утес с красивым рядом келий;Сожженный солнцем мох на скатах круч;Лес, выросший над бездной; мрак ущелий,Куда не проникает солнца луч;Лимонов золотистые отливы;Лазурь морской волны, что сладко спит;Несущийся с горы поток бурливый;Здесь виноград, там возле речки ивы, —Все это тешит взор, сливаясь в чудный вид.

XX.

Тропинкою взберитесь до вершиныКрутой горы, где иноки живут;Что шаг вперед – то новые картины…А вот и монастырь; [25] вас поведутОсматривать его; монахи с веройПри том легенд вам много сообщат:Здесь смерть нашли за ересь лицемеры,А там Гонорий жил на дне пещеры. [26] Он, чтоб увидеть рай, из жизни сделал ад.

25

«Монастырь «Скорбящей Божией Матери», Nossa Se~nora de Pena, на вершине скалы. Внизу, на некотором расстоянии, находится Пробковый монастырь, где св. Гонорий вырыл себе пещеру, над которою находится его эпитафия. С холмов видно море, отчего пейзаж становится еще красивее». (Прим. Байрона к 1-му изданию). «После напечатания этой поэмы мне было указано (Вальтер Скотом) на ошибочный перевод названия Nossa Senora de Pe~na; я опустил «тильду», значок над буквой n, от которого изменяется значение слова: со значком pe~na значит скала, а без значка – pena – скорбь. Я не считаю, однако, необходимым исправлять это место, так как хотя монастырь и называется в общежитии обителью «Божией Матери на скале», но я могу допустить и другое наименование – от суровости принятых здесь правил жизни». (Прим. Байрона ко 2-му изданию).

26

На камне над пещерою высечена надпись в память Гонория (ум. в 159 г., 95 лет).

Hic Hononus vitam finivit

Et ideo cum Deo in coelis revivit.

XXI.

Средь этих мест встречается не малоТаинственных крестов, [27] – их целый ряд;Но те кресты не вера воздвигала:Они лишь об убийствах говорят.Обычай здесь на месте преступленья,Там, где звучал последний жертвы стон,Досчатый ставит крест; не исключеньяУбийства там, где, потеряв значенье,Не в силах граждан жизнь оберегать закон. [28]

27

В рукописи – заметка Гобгоуза: «Я не помню там никаких крестов». Эти кресты не произвели на Гобгоуза никакого впечатления, так как он понял, что это – просто путевые знаки. Мэтью Льютас объясняет в Athenaeum, 19 июля 1873, что направление неровной и извилистой тропинки, идущей по горе к монастырю от большой дороги, обозначено многочисленными крестами, которые Байрон по ошибке счел памятниками будто бы совершенных там убийств.

28

«Хорошо известно, что в 1809 году на улицах и в окрестностях Лиссабона совершались португальцами убийства, жертвами которых были не местные жители, а англичане; их резали чуть не каждый день, и мы не только не получали удовлетворения, но, напротив, нам не позволяли даже вмешиваться, когда мы встречали соотечественника, защищавшегося против своих «союзников». Однажды меня, вместе с моим другом, остановили на людной улице, против открытого магазина, в восемь часов вечера, когда мы ехали в коляске в театр; по счастью, мы были вооружены; не будь этого, – я нисколько не сомневаюсь, что мы послужили бы «украшением рассказа» вместо того, чтобы самим об этом рассказывать. Эти преступления не ограничиваются одной только Португалией; в Сицилии и на Мальте нас убивают, средним числом, по одному каждую ночь, – и ни один сицилианец или мальтиец никогда не бывает наказан!». (Прим. Байрона).

XXII.

По горам и долам здесь красовалисьЧертоги королей, но дни чредойПрошли, и что ж? – руины лишь остались,Заросшия кустами и травой.Вот пышный замок принца. Здесь когда-тоИ ты, Ватек, любивший роскошь бритт, [29] Дворец построив, зажил в нем богато…Но ты забыл, что от утех развратаИ сладострастья чар душевный мир бежит.

XXIII.

Ты выбрал, чтоб предаться светлым чарамЗемных утех, тот чудный уголок,Но, пораженный времени ударом,Теперь, как те, твой замок одинок.Его порталы настежь; пусты залы;От зарослей к дворцу проезда нет.О, Боже, как ничтожны мы и малы!Придет пора: дворца как не бывало,Проносятся года, его сметая след…

29

«Ватек» – восточная сказка Вильяма Бекфорда, напеч. по-францусски в 1784 и по-английски в 1787 г. Байрон очень ценил это произведение. «Я не знаю», говорил он в одном из своих дневников, «откуда автор почерпнул свой рассказ; но по верному изображению обычаев, по красоте описаний и силе фантазии он превосходит все европейские подражания восточному и отличается такою оригинальностью, что кто бывал на Востоке, может подумать, что это – просто перевод». Автор этой сказки, Вильям Бекфорд (1760–1844), сын лондонского лорда-мэра, 18-ти лет от роду получил в наследство миллион фунтов наличными и 100 тыс. ф. годового дохода и был, действительно, в свое время, богатейшим человеком в Англии. Он много путешествовал и, между прочим, провел два года (1794—96) в уединении, в Кинта да-Монсеррате, в трех милях от Синтры.

XXIV.

А вот дворец, который с гневным взглядомВстречает бритт. Когда-то в замке томСбиралися вожди; рожденный адом,Сидел там карлик-черт; одет шутом,Пергаментною мантией покрытый,В руке держал он свиток. ИменаТам значились, что в свете знамениты;Гордяся свитком тем, с враждой открытойНад победителем смеялся сатана. [30]

XXV.

Конвенцией он звался. Перед светомТам собранных вождей он осрамил,Смутил их ум (но грешен ли он в этом?)И радость бритта в горе превратил.Победный лавр попрали дипломаты;Тот чудный лавр, увы! носить не намС тех пор, как в Лузитании богатойУзнали мы, врагов коварством смяты,Что победителям, не побежденным, срам.

30

«Синтрская конвенция была подписана во дворце маркиза Мариальвы. Позднейшие подвиги лорда Веллингтона загладили этот неразумный поступок. Веллингтон действительно сотворил чудеса: может быть, он даже изменил характер нации, примирил предрассудки соперников и уничтожил замыслы неприятеля, никогда не отступавшего пред его предшественниками». (Прим. Байрона).

«Перемирие, переговоры, конвенция, исполнение ее постановлений, – все это началось, происходило и закончилось на расстоянии тридцати миль от Синтры и не имело с этим пунктом ни малейшей связи, – ни политической, ни военной, ни местной. Тем не менее, лорд Байрон написал, что конвенция была подписана во дворце маркиза Мариальвы в Синтре» (Napier, History of the Peninsular War I, 161).

XXVI.

При имени твоем бледнеют бритты,О, замок Цинтры! Краскою стыдаЗарделись бы правителей ланиты,Умей они краснеть. Пройдут годаИ все ж потомство, полное презренья,Позора не забудет тех вождей,Что, победив, узнали пораженье…Их ожидают в будущем глумленьяИ гневный приговор суда грядущих дней. [31]

XXVII.

Так думал Чайльд, один бродя по горам;Хоть местностью был очарован он,Но все же об отъезде думал скором:Так век порхать для ласточки закон.Тяжелых дум он здесь изведал многоИ пожалел, немой тоской объят,Что долго шел греховною дорогой;К проступкам он своим отнесся строго:От света истины померк Гарольда взгляд.

31

21 августа 1808 г. сэр Гарри Беррард (1755–1813) был назначен главнокомандующим на место сэра Артура Уэллесли (впоследствии Веллингтон), который в тот же день разбил Жюно при Вимиере. Немедленно Беррард отменил приказ Уэллесли преследовать неприятеля и не воспользовался победой. На следующий же день (22 авг.) на место Беррарда был назначен сэр Гью Дэльримиль, а 2Зго генерал Келлерман сообщил англичанам предложения Жюно, которые, неделю спустя, были оформлены в так наз. синтрской конвенции, подписанной Келлерманом и Уэллесли. Когда в Англии получено было известие о том, что войска Наполеона были отражены с потерями и что французы, несмотря на это, все-таки получили возможность благополучно выступить из Португалии, генералы подверглись громкому и общему порицанию. Вмешательство Беррарда в планы Уэллесли, конечно, было необдуманно и несвоевременно; но когда уже упущен был удобный момент для преследования неприятеля, тогда принятие предложений Жюно стало уже неизбежным. Военный совет, созванный в Лондоне в январе 1819 г., утвердил перемирие 22 августа и конвенцию; но ни Дэльримпль, ни Беррард уже не получили командования, и только сражение при Талавере (28 июля 1809) изгладило память о Синтре и восстановило репутацию Уэллесли.

Строфы XXIV–XXVI в первоначальной рукописи поэмы имели иную, более распространенную редакцию. Они были переделаны Байроном по настояниям его друзей. Вот их первоначальный текст:

I.

Вот золотом, потомству в поученье, Начертан в списке господин Жюно; И прочие не лишены значенья, Но в стих вместить их было б мудрено. Победой обольщенные, давно Они за подвиг лавров ожидали И были одурачены равно. Сэр Артур, Гарри и Дэльримиль попали В тенета злых врагов, которым довеяли.

II.

Конвенцией зовется демон злобный, Что в Мариальве рыцарей смутил, Отняв их ум (коль был у них подобный), И радость нашу в горе обратил. Когда газетный лист нам сообщил, Что бросил галл равнину Вимиеры, Наперерыв тут каждый заспешил — Все «Хроники», и «Почты», и «Курьеры» — Торжествовать врагов победу свыше мер.

III.

Вдруг привела конвенция в движенье Все перья, руки, ноги, языки; Мэр, альдермэн забыли угощенье; Церковные проснулись парики, И Коббет сам, молчавший от тоски Семь дней, вскочил в порыве чудотворном, Крича, что могут только дураки Себя связать условием позорным. Мычащий зверь взревел – и сном заснул покорным.

IV.

Все вопияли к Небу… Слыша глас Короны нашей преданных вассалов, Решило Небо строго в тот же час Расследовать поступки генералов. Но Милость их взяла под свой покров, Зане они врагов своих щадили (Иль милостивы судьи к Бингу были?) Закон для плутов, не для дураков. Итак, друзья, – живите на здоровье, Благословляя судей хладнокровье.

XXVIII.

Верхом! верхом! [32] – он крикнул и поспешноПрелестной той страны покинул кров;Но он уж не влеком мечтою грешной:Не ищет ни любовниц, ни пиров…Несется он таинственной дорогой,Не ведая, где пристань обретет;Он по свету скитаться будет много;Не скоро в нем уляжется тревога,Не скоро с опытом знакомство он сведет.

XXIX.

Вот Мафра, где, судьбы узнав измену,Царица Лузитании жила; [33] Там оргии обедням шли на сменуИ дружбу знать с монахами вела.Блудницы Вавилона светлый генийСумел такой воздвигнуть здесь чертог,Что ряд ей совершенных преступленийЗабыт толпою; люди гнут колениПред блеском роскоши, что золотит порок.

32

Байрон и Гобгоуз отплыли из Фальмута 2 июля 1809 г., прибыли в Лиссабон 6-го или 7-го, а 17-го из Альдеи Гальбеги («первая станция от Лиссабона, куда можно попасть только водой») поехали верхом в Севилью. «Лошади здесь превосходные, – мы проезжали по 70 миль в день», писал Байрон Годжсону и своей матери, 6 и 11 авг. 1809.

33

«Размеры Мафры громадны: в ней помещаются дворец, монастырь и великолепная церковь. Шесть органов по своему изяществу красивее всех, когда-либо иною виденных; мы их не слыхали, но нам говорили, что их звук соответствует их красоте. Мафру называют португальским Эскуриалом» (Прим. Байрона).

Мафра построена (1717–1730) королем Жуаном V.

«Несчастная королева впоследствии совершенно сошла с ума, и доктор Уиллис, который вообще очень удачно справлялся с королевскими головами, ничего не мог с нею сделать». (Прим. Байрона).

Мария I (1734–1816), бывшая женою своего дяди, Педро III, царствовала сначала вместе с ним (1777—86), а потом одна. Смерть супруга, любимого духовника и затем – сына так на нее подействовала, что королева впала в меланхолию. После 1791 г. она была королевой уже только номинально, а в 1799 г. ее сын Мария-Хосэ-Люис был назначен регентом.

XXX.

Гарольд вперед несется, очарованКрасой холмов, ущелий и долин…Не горестно ль, что цепью рабства скованТот светлый край? Лишь сибарит один,Поклонник ярый комфорта и лени,Не знает, как отраден дальний путь.Не мало нам дарит он наслаждений,Глубоких дум и новых впечатлений;Как свежий воздух гор живит больную грудь.

XXXI.

Уж Чайльд-Гарольд вершин не видит снежныхВысоких гор, что скрылись без следа,В Испании среди степей безбрежныхОвец пасутся ценные стада;Но близок враг; ему чужда пощадаИ потому пастух вооружен;В обиду своего не даст он стада;Всем гражданам с врагом бороться надо,Чтоб гордо властвовать не мог над ними он.

XXXII.

Что земли лузитанцев разделяетС Испанией? Китайская ль стена?Сиерра ли там скалы возвышает,Иль льется Того светлая волна?Разделены те страны не стеною,Что их вражде могла платить бы дань,Не быстро протекающей рекою,Не цепью гор высоких, сходной с тою,Что южной Галлии указывает грань.

XXXIII.

Нет, ручейком ничтожнейшим; [34] со стадомЯвляется пастух порою там,Презрительным окидывая взглядомМеста, принадлежащие врагам.Простолюдины горды как вельможиВ Испании: понятна их вражда;Ведь с ними лузитанцы мало схожи:Они – рабы, при этом трусы тоже;Рабов подлее их найти не без труда.

34

Если Байрон (ср. строфу XLIII) на пути из Лиссабона в Севилью проезжал по равнине Альбуэры, то он должен был переехать через испанскую границу между Эльвасом и Бадахосом. В таком случае «ручеек» есть речка Кайя.

XXXIV.

Воспетая в балладах, Гвадиана, [35] Пугая взоры мрачною волной,Близ этих мест течет. Два вражьих стана,Когда-то здесь сойдясь, вступили в бой.Здесь рыцари, чтоб счет окончить старый,Настигли мавров. Долго бой кипел;Удары наносились за удары;Чалма и шлем, во время схватки ярой,Встречалися в реке, где плыли груды тел.

XXXV.

О край, стяжавший подвигами славу!Где знамя, что Пелаг в боях носил, [36] Когда отец-изменник, мстя за Каву,В союзе с мавром, готам смерть сулил?Ты за погром сумел отмстить жестоко…Близ стен Гренады враг был побежден;Померкла пред крестом луна пророка;Умчался враг, и в Африке далекойСтал мавританских дев звучать унылый стон.

35

Байрон, по-видимому, уже успел настолько ознакомиться с испанским языком, что был в состоянии понимать и ценить произведения народной поэзии, не имеющей себе ничего подобного в Европе. Он перевел одну из лучших баллад о гренадской войне, «Romance muy doloroso del sitio у toma de Alhama».

36

«Дочь графа Юлиана, испанская Елена. Пелайо отстаивал свою независимость в крепостцах Астурии, а потомки его наследников, спустя несколько столетий, завершали свою борьбу с маврами завоеванием Гренады» (Прим. Байрона).

«Почти все испанские историки, а также и народное предание, считают причиною нашествия мавров насилие, совершенное королем Родригом над Флориндой, которую мавры звали Кабой или Кавой. Это была дочь графа Юлиана, одного из главных готских полководцев, которому поручена была оборона Сеуты против мавров. Оскорбленный неблагодарностью своего государя и позором дочери, граф Юлиан забыл долг христианина и патриота и, вступив в союз с Мусой, наместником калифа в Африке, поддержал вторжение в Испанию сарацин и африканцев под начальством знаменитого Тарика. Результатом этого вторжения было поражение и смерть Родрига и занятие маврами почти всего полуострова. Испанцы ненавидят память Флоринды и, по словам Сервантеса, никогда не дают этого имени женщине, называя им только собаку (Примеч. Вальтер Скотта. Ср. Пушкина, «Родриг»).

«Крест Победы», сделанный из астурийского дуба и служивший знаменем для Пелайо (Пелага) в сражении с маврами при Кангасе (718 г.), по преданию, упал с неба. Он хранится в Овиедо. Мавры были окончательно изгнаны из Гренады в 1492 г., в царствование Фердинанда и Изабеллы.

XXXVI.

Тем подвигом все песни края полны; [37] Таков удел деяний прежних лет;Когда гранит и летопись безмолвны,Простая песнь их сохраняет след.Герой, склонись пред силой песнопенья!Ни лесть толпы, ни пышный мавзолейТебя спасти не могут от забвенья;Порой историк вводит в заблужденье,Но песнь народная звучит в сердцах людей.

XXXVII.

«Испанцы, пробудитесь!» Так взываютК вам рыцари, кумиры дней былых;Хоть копья в их руках уж не сверкаютИ красных перьев нет на шлемах их,В дыму, под рев орудий непрерывный,Их грозный зов звучит: «Вооружась,Воспряньте все!» – исполнен силы дивной,Ужель утратил власть тот клич призывный,Что в Андалузии сроднил с победой вас?

37

Намек на романсеро и рыцарские поэмы (cabellerias) XVI века.