Чайльд Гарольд

LIX.

В стране, что бард уподобляет раю,Где властвует гарем, в своих стихахЯ красоту испанок прославляю(Пред ней и циник должен пасть во прах).Здесь гурии скрываются от света,Чтоб их амур не мог увлечь с собой,А первообраз рая Магомета —Испания – ужель не верно это?Там гурий неземных витает светлый рой.

LX.

Парнас! я на тебя бросаю взоры; [53] Передо мной в величьи диком ты…На снежные твои гляжу я горы;Они – не греза сна иль плод мечты;Понятно, что в объятьях вдохновеньяЯ песнь пою. В присутствии твоемСкромнейший бард строчит стихотворенье,Хоть муза ни одна, под звуки пенья,На высотах твоих не шелохнет крылом…

53

«Эти строфы написаны в Кастри (Дельфос), у подножия Парнасса, который теперь зовется Лиакура». (Прим. Байрона).

Вершину Парнасса нельзя видеть из Дельф или окрестностей этого города. Прежде, чем эта строфа была написана «у подножия Парнасса» (10-го декабря), Байрон впервые увидел «облеченную в снег» величественную гору на пути в Востоку (на южном берегу Коринфского залива), куда он прибыл 5-го, а выехал оттуда 14-го декабря. «Эхо», прославленное в древности (Юстин, Hist., кн. 24, гл. 6) производится Федриадами, или «блестящими вершинами» и крутыми скатами из красного и серого известняка, при входе в обращенную к югу долину Плиста.

LXI.

Не раз к тебе моя мечта летела; [54] Как жалок тот, кто не любил тебя!И вот к тебе я подхожу несмело,О немощи моих стихов скорбя…Дрожу я и невольно гну колени,Поэтов вспоминая прежних дней;Не посвящу тебе я песнопений, —Доволен я и тем, что в упоеньиКороною из туч любуюся твоей.

LXII.

Счастливей многих бардов, что в ЭлладуМогли переселяться лишь мечтой,Я, не скрывая тайную отраду,Волненья полн, стою перед тобой.Приюта Феб здесь больше не находит.Жилище муз могилой стало их,А все с священных мест очей не сводитКакой-то дух и средь развалин бродит,С волной и ветерком шепчась о днях былых.

54

«Направляясь в 1809 г. к дельфийскому источнику (Кастри), я увидел двенадцать летящих орлов (Гобгоуз думал, что это были коршуны, – по крайней мере, он говорит так) и принял это за доброе предзнаменование. За день перед тем я сочинил стихи к Парнассу (в Чайльд-Гарольде) и, смотря на этих птиц, надеялся, что Аполлон благосклонно принял мою жертву. И действительно, я пользовался репутацией и славой поэта в поэтический период жизни (от 20 до 30 лет). Останется ли за иной эта слава, – это другое дело; но я был почитателем божества и священного места, и блогодарен ему за то, что им для меня сделано. Предавая будущее в его руки, как предал прошедшее». (Байрон, Дневникь 1821).

LXIII.

Пока прости! Я прервал нить поэмыИ позабыл, чтоб чествовать тебя,Сынов и жен Испании. Их все мыГлубоко чтим, свободы свет любя.Я плакал здесь. Свое повествованьеЯ буду продолжать, но разрешиЛисток от древа Дафны на прощаньеСорвать певцу!.. Поверь, что то желаньеДоказывает пыл, не суетность души.

LXIV.

В дни юности Эллады, холм священный,Когда звучал пифический напевДельфийской жрицы, свыше вдохновенной,Ты не видал таких красивых дев,Как те, что в Андалузии тревогойЖеланий жгучих нежно взрощены.Как жаль, что не проходит их дорогаСредь мирных кущ, которых здесь так много,Хоть с Грецией давно простились славы сны.

LXV.

Своим богатством, древностью и силой [55] Горда Севилья, полная утех,Но Кадикс [56] привлекательнее милый,Хоть воспевать порочный город грех.Порок! в тебе живая дышит сладость;Как весело идти с тобой вдвоем;Соблазнами ты привлекаешь младость,Даря и упоение, и радость…Ты гидра мрачная, но с ангельским лицом…

LXVI.

55

Севилья у римлян называлась Гисналисом. (Прим. Байрона).

56

В первом своем письме из Испании (к Ф. Годжсону, 6-го авг. 1809) Байрон восклицает: «Кадикс, милый Кадикс! Это – первое место в мире. Красота его улиц и домов уступает только любезности его жителей. При всем национальном предубеждении, я должен признать, что здешния женщины по красоте настолько же выше англичанок, насколько испанцы ниже англичан во всех отношениях… Кадикс – настоящая Цитера». Ср. ниже письмо к матери от 11-го авг. 1809.

Когда Сатурн, которому подвластнаСама Венера, стер с лица землиБез сожаленья Пафос сладострастный, —В страну тепла утехи перешлиИ ветреной, изменчивой богиниПеренесен был в Кадикс светлый храм(Венера лишь верна морской пучине,Ее создавшей). В Кадиксе донынеПред ней и день, и ночь курится фимиам.

LXVII.

С утра до ночи, с ночи до рассветаЗдесь льется песнь; цветами убранаТолпа, любовью к пиршествам согрета,Веселью и забавам предана.Зов мудрости считают там напастью,Где нет конца разгулу и пирам,Где истинная вера в споре с властью;Молитва здесь всегда в союзе с страстьюИ к небу лишь летит монахов фимиам.

LXVIII.

Вот день воскресный. День отдохновеньяКак христианский чествует народ?На праздник он стремится, полн волненья…Вы слышите ль, как царь лесов ревет?Израненный, врагов смущая карой,Он смерть коням и всадникам сулит;Нещадные наносит он удары;Ликуют все, любуясь схваткой ярой,И взоры нежных дам кровавый тешит вид.

LXIX.

День отдыха, последний день седмицы, [57] Что посвящен мольбе, как Лондон чтит?Принарядясь, покинуть шум столицыИ духоту ее народ спешит.Несутся света сливки и подонкиВ Гамстэд, Брентфорд иль Геро. УстаетИная кляча так от этой гонки,Что, сил лишася, стать должна к сторонке;Ее догнав, над ней глумится пешеход.

57

Байрон, как он сам намекает в предисловии к Ч.-Гаролъду, первоначально имел намерение ввести в свою поэму несколько «вариантов» шутливого или сатирического содержания. Битти, Томсон, Ариосто были достаточными для него авторитетами в этом отношении. Строфы о синтрской конвенции и четыре заключительные строфы I песни, написанные в этом стиле, были исключены по настоянию Далласа, Меррея или Джиффорда. Из одного письма к Далласу (21-го авг. 1811) видно, что Байрон почти уже решился исключить «две строфы в шутовском роде о лондонском воскресенье». Но оне были оставлены в тексте, вероятно, потому, что в них нет личных намеков, – и, по выражению Мура, «обезобразили» поэму.

LXX.

Снуют по Темзе, пышно разодеты,Красавицы; иным шоссе милей,А тех влечет к себе гора Гай-Гэта,Ричмонд и Вер. О Фивы прежних дней!Зачем здесь жен и юношей так много? [58] На тот вопрос ответить мне пора:Всем исстари известною дорогойИдет народ, спеша на праздник Рога, [59] Где после выпивки танцуют до утра.

LXXI.

58

«Это было написано в Фивах, следовательно – в наилучшем месте для такого вопроса и для ответа на него: не потому, что это – родина Пиндара, а потому, что это – столица Беотии, где была предложена и разрешена первая загадка». (Прим. Байрона).

Байрон приехал в Фивы 22 декабря 1809 г. «Первой загадкой» он называет, конечно, знаменитую загадку Сфинкса, – прототип беотийского остроумия.

59

Hone в своей «Everyday Book» (1827) дает подробное описание существовавшого в Гай-Гэте обычая «клятвы на рогах». «Рога укрепляются на палке футов в пять длиною, которая втыкается в землю. Рядом становится человек, дающий клятву. Он должен снять шляпу», и др. Самая клятва или, вернее, небольшая часть ея, заключается в следующем: «Заметьте хорошенько, что я вам скажу, ибо это есть первое слово вашей присяги, – помните же это! Вы должны признавать меня (землевладельца) вашим названным отцом, и пр… Вы не должны есть черного хлеба, когда можно достать белого, кроме того случая, когда вы больше любите черный. Вы не должны пить слабого пива, если можно достать крепкого, – кроме того случая, когда вы больше любите слабое. Вы не должны целовать служанку, если можете целовать барыню; а чтобы не терять удобного случая, лучше целовать обеих», и пр. Говорит, эта шутовская присяга выдумана пастухами, посещавшими Gate House и пожелавшими завести там трактир.

Все предаются странностям невольно,Но Кадикса не перечесть причуд;Лишь утром звон раздастся колокольный,Все в руки четки набожно берутИ к Деве Непорочной шлют моленья(Во всей стране и не найти другой),Прося грехов бессчетных отпущенья…Затем все рвутся в цирк, где в упоеньиИ бедный, и богач глядят на смертный бой.

LXXII.

Пуста еще арена, а как много [60] Здесь всяких лиц! Все здание полно;Призывного еще не слышно рога,Меж тем уж мест свободных нет давно…Все гранды тут; наносят раны взглядыКрасивых дам; но так добры они,Что жертв им жаль; они помочь им рады,На холод донн, не знающих пощады,Поэтов жалобы бессмысленны вполне.

60

Участники боя быков разделяются на три или четыре группы: чуло или пехотинцы, бандерильеры или метатели дротиков, конные пикадоры и, наконец, матадоры или эспады, которые убивают быка. Каждый бой быков, продолжающийся минут 20, распадается на три отделения или действия. В первом действии пикадоры вызывают нападение быка, обыкновенно только защищаясь, но не атакуя его своими копьями (garrochas). Во втором действии пешие чуло размахивают перед глазами быка цветными плащами или платками, стараясь отвлечь его ярость от пикадоров, если последним приходятся плохо. В то же самое время бандерильеры стараются воткнуть в шею быка с каждой стороны по нескольку зазубренных дротиков, украшенных резаными бумажками, а иногда снабженных фейерверком. Считается необходимым втыкать эти дротики непременно с обеих сторон. В третьем и последнем действии единственным действующим лицом является матадор или эспада. Размахивая мулетой или красным флогом, он вызывает нападение быка и, стоя прямо перед ним, наносит ему шпогой смертельную рану под левую лопатку.

LXXIII.

Но вот умолкло все. В плюмажах белыхОтряд въезжает всадников лихих;Они готовы к ряду схваток смелых;Гремят их шпоры, блещут копья ихИ шарфы развеваются. СобраньеПоклоном встретив, мчат они коней…Их ждут, когда удастся состязанье,Улыбки дам, толпы рукоплесканья…Не так ли чествуют героев и вождей?

LXXIV.

В блестящем платье, в мантии наряднойСтоит средь круга ловкий матадор;Ему вступить в борьбу с врагом отрадно,Но он пред тем вокруг бросает взор:Спасенья нет, коль встретится преграда!Лишь дротиком одним вооружась,Он издали с царем сразится стада;Ведь пешему остерегаться надо…В бою как часто конь от бед спасает нас.

LXXV.

Вот подан знак; уж трижды протрубилаСигнальная труба, разверзлась дверь;Все смолкло и, кнутом ударен с силой,Ворвался в цирк дышащий злобой зверь…Его глаза, что кровию налиты,На всех наводят страх: он на врагаБросается не вдруг; его копытаВздымают гневно пыль; рыча сердито,Он бедра бьет хвостом, к земле склонив рога.

LXXVI.

Но вот он стал, свирепый взор бросая;О юноша, беги иль приготовьСвое оружье, ловкость в ход пуская,А иначе твоя прольется кровь!..Вокруг быка снуют, ловки и смелы,Тореадоры. Кровь быка течет;Он носится, покрытый пеной белой;В него летят и дротики, и стрелы;Объятый бешенством, от боли он ревет.

LXXVII.

Остановить его не в состояньиКровавые уколы стрел и пик;На всадников не обратив вниманья,Вперед летит рассвирепевший бык…Один им конь убит, другой изранен;Потоками теряя кровь свою,Плетется конь, страданьем отуманен;Ужасный вид! Коль пикадор сохранен,Спасением своим обязан он коню.

LXXVIII.

Измученный, врагами окруженный,Теряя кровь из сотни тяжких ран,Ударами без счета пораженный,Все бык опасен, гневом обуян.Вертясь вокруг него, плащом багрянымИ градом стрел его тревожит враг;Собрав остаток сил, в порыве рьяном,Он на него несется ураганом,Но, ослеплен плащом, склоняется во прах.