Чеченские рассказы
Шрифт:
Опытный командир сразу определит по такому шеврону, что перед ним стоит самый опасный солдат, склонный к нарушению воинской дисциплины.
Командир примет меры и загрузит солдата всевозможными занятиями. Солдат будет нарезать из бумаги бирки и приклеивать их скотчем на все кровати в казарме. А потом отклеивать и исправлять ошибки в фамилиях. Будет всегда стоять в наряде по столовой, чистить картошку и тереть большие жирные кастрюли. Или стоять в наряде по роте, на тумбочке. Но главное, опытный командир скажет: "Шеврон устранить, боец!"
Военный человек постоянно на боевом посту. Даже если солдат находится
Валяющийся на кровати защитник только на первый взгляд ничего не делает, на самом же деле он выполняет наисложнейшую миссию, ибо "под маской бездействия скрыто действие, а внешнее деяние лишь иллюзия".
В армии бывает зима и лето. Зимой солдату холодно. Его моют в бане холодной водой. Днём на построениях в кирзовых сапогах отмерзают пальцы. Ночью зябко, хоть солдат и бросает поверх одеяла шинель и бушлат. Летом тепло, и в бане есть горячая вода, но больше работ и полевых занятий.
Хуже всего солдату служится в октябре, когда уже холодно, но приказа одеться в зимнее обмундирование ещё нет, и в марте, когда уже жарко, а ходишь в шапке. Но каждый солдат с радостью встречает новую весну и осень, лето и зиму.
В декабре 1999 года из нашей пятой мотострелковой роты бежит солдат, рядовой Ветошкин. Он служил в ремроте, его били и заставляли попрошайничать на рынке возле части. Он сбежал. К нему домой в Саранск ездил прапорщик и привёз его.
Зачуханного, надломленного, постоянно прячущего большие оленьи глаза, его перевели к нам, а через неделю он снова сбежал.
Уже под Новый год на имя командира части пришла телеграмма о том, что этот воин задержан милицией в Пензе. За ним отправили взводника, немолодого уже, бывшего контрактника, старшего лейтенанта Иващенко. Тот забрал Ветошкина у ментов, сел с ним в поезд, в купейный вагон. Наручников у Иващенко не было, и ночью, чтобы Ветошкин не дал дёру, он его сапоги положил в отделение под нижней полкой, с чистой совестью лёг на неё и уснул.
Вернулся Иващенко один. Он материл с досадой весь свет, и особенно рядового Ветошкина. Иващенко приехал в огромных стоптанных сапогах, потому что Ветошкин ночью сбежал в его берцах.
Мы дружно смеялись над этой историей и даже решили, что Ветошкин не такой уж плохой парень.
Вообще дезертиров в полку хватает, почти каждую неделю бежит солдат, но в нашей роте этот случай единственный, серьёзной дедовщины в роте нет, так как почти все старослужащие в "районе выполнения служебно-боевых задач". У нас все рвутся на войну, вышел приказ: в "районе" сутки службы идут за двое.
30 марта 2000 года очередная команда в 150 человек убывает в Чечню на замену и пополнение сводной группы полка. Поздно вечером мы выстраиваемся на перроне Вокзала-1.
В заношенном бушлате, в шапке из искусственного, закашлатившегося барашком меха, с вещмешком-котомкой, я ощущаю себя русским пехотинцем 1914 года, и от этого собравшаяся в ком душа ещё больше стремится взойти по стальным ступеням в разинутую тьму вагона…
Каждый солдат ненавидит офицеров. Ненависти этой возраст – века. Идёт она через "золотопогонников", которым во время атаки стреляли в спину, а случилось – и пораспогонили, и постреляли.
В стародавние времена солдат был отгорожен от офицеров завесой унтеров, которые не скупились
на побои, но и тогда солдат знал искусные зуботычины ротного командира. А когда сержантов не стало в армии, когда они превратились, за исключением инструкторов в учебках, в рядовых с лычками, тогда уже и вся работа легла на офицеров, и ненависть вся.Я сам хотел стать офицером, а потом, будучи в солдатской шкуре, как все, ненавидел этих молодых, на какие-то два-три года старше, "шакалов".
А ненавидеть их по большому счёту было не за что. Самые обыкновенные люди, идущие без особого отбора, далеко не из богатых и лучших учеников, всеми условиями службы они были прижаты к стене, где всё их существование зависело от произвола вышестоящего, где свободно вздохнуть, не нарвавшись на громовой рёв и оскорбления, было невозможно. При этом они получали зарплату меньше охранника в магазине и были наделены привилегиями и властью над совсем уже бесправной массой солдат.
С таким же успехом можно ненавидеть врачей из поликлиник, за то, что они, собирая бесчисленные очереди, спокойно пьют чай с конфетами от благодарного больного. А ещё лучше ненавидеть продавцов, за рост цен. Презирать старослужащих, а через год стать таким же? ("Таким я не буду, а буду хорошим" – здесь не проходит.) Но когда ты солдат, относиться как-то иначе к офицерам просто невозможно, ты, не задумываясь, принимаешь правила игры.
Лейтенант Нечаев сквозь пальцы смотрел на дедовщину на взводном опорном пункте, был лёгок на кулачную расправу и на падающие липкими обидными кличками оскорбления, и в то время, когда от постоянного рытья окопов на солнцепёке у нас вскипали под черепной коробкой остатки мозгов, он целый день валялся с книжкой на травке, спал и стрелял по бутылкам из пулемёта.
Но ночью Нечаев выходил проверять посты. А ночью часовые ведут беспокоящий огонь по шевелящимся и издающим пугающие звуки кустам, на грохот падающих сухих веток и для того, чтобы не уснуть, и я не один раз направлял ствол автомата в хорошо видный силуэт идущего всегда прямо по гребню высоты Нечая. Под шумок ничего не стоило его подстрелить – списали бы на обстрел, как это не раз бывало на той войне. Но курок я не нажал.
Когда в июне Нечаева отправили в Ханкалу на курсы авианаводчиков, к нам прислали старшего лейтенанта Изюмцева, который не только избивал и чморил солдат, но и с помощью старшины-контрактника Змея продавал нашу тушенку чеченцам, а нам выдавал одну кашу на воде.
Изя сам вёл всю документацию. Он завёл журнал, где учитывал каждую банку консервов, и мы вообще забыли про деликатесы – сгущёнку и плавкий жирный сыр. Работать мы стали ещё больше, а отдыхать меньше, потому что хоть теперь мы и рыли не извилистые, а прямые ходы сообщения, но кроме них была начата красивая показательная траншея с полуметровой бермой в полтора человеческих роста, из которой невозможно было вести огонь. Тогда мы взвыли и добрым словом вспомнили Нечая. Ведь всё в этой жизни познается в сравнении.
Изюмцев навёл относительный порядок и прижал ту разнузданную дедовщину, что завелась при Нечае (когда обыкновением стало всенощное стояние на постах слонов и за себя, и за мирно похрапывающего в землянке деда), но при моем сроке службы усиление устава я уже не мог приветствовать и воспринимал как ущемление "заслуженных" прав.
Изюмцев был осторожен, на проверку постов он всегда брал с собой сержанта или контрактника. Но я знал, как подкараулить его. Бог отвёл. Поездка на бэтэре за водой, которой и окончилось моё участие в боевых действиях, надолго разлучила нас. Я говорю "надолго", потому что через несколько лет после армии я встретил у себя в городе, в продуктовом магазинчике, заметно спившегося Изюмцева, и даже выпил в его обществе стакан пива, но не только желания гибели этого человека, но и вообще какой-либо неприязни к нему в своей душе я не обнаружил, более того, я искренне был рад этой встрече.