Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы

Трактирщик метнул на деда испепеляющий взгляд. Он не переносил крика в своем заведении и уважал тихих посетителей. Для крикунов был трактир напротив. А здесь играли в шахматы и неазартные карточные игры. Он принес деду нагреватель в расписной пол-литровой кружке и держался до того непричастно и пренебрежительно, что, пожалуй, нагнал бы страху даже на пациентов вытрезвителя.

— Уж не собираешься ли ты варить это пиво? С корицей, гвоздикой и прочим?

Дед взял сигару между пальцев:

— Не хотел бы я видеть, как ты будешь осторожничать в мои годы.

— Пенсионеры — это наказанье господне, — пробасил трактирщик и задернул за собой занавеску невероятно дикой расцветки.

— Я в садике ни разу и не покачался, — раздался голос Еника.

— Ты о чем?

— Ни о чем.

Еник оскорбился. Дед принялся шуровать нагревателем в кружке, выжидая, когда Еник поднимет на него взгляд. Он заранее улыбался, давая понять, что прекрасно все слышал и только нарочно переспрашивал. Но Еник водил пальчиком по пластиковой поверхности стола и угрюмо молчал.

Припыхтела Прохазкова и с видом бывалого разведчика огляделась вокруг. Застучала белая палка. Прохазкова усадила мужа за стол, белую палку прислонила к спинке стула и направилась к стойке за пивом, держась при этом королевским камергером.

— И чтоб кружка была как следует полная, — напомнил ей муж выразительно и громко. — Не думай, что я не замечу.

Прохазкова оскорбленно оглянулась назад и стала похожа на актрису, которой в вырез блузки угодил помидор.

— Да, парень, бывали тут прежде кони, — вздохнул дед и дождался, что Еник все же поднял взгляд. — А самые красивые были у меня… Свадьбы возил, рекрутов на призывную комиссию… А как-то раз, будет этому уж лет сорок, побился я об заклад с Яхимом, что за день сделаю пятнадцать ходок со щебенкой…

Чем закончился спор, Енику узнать не удалось. В трактир вошел мужчина под потолок, кряжистый и суровый с виду, и дед умолк. Притворился, будто и не заметил вошедшего. Зато он обнаружил что-то подозрительное в нагревателе и сосредоточенно принялся изучать искусно скрытый дефект.

Мужчину звали Губерт, у него были плечи такелажника, явно рассчитанные на переноску дома. Подойдя к прилавку, он взял кружку пива, мельком глянул вокруг и устремился к деду с Еником. Сев за их стол, словно только что отходил подышать свежим воздухом, он уставился на деда прищуренным взглядом. Кружка пива в его руке казалась одуванчиком.

У деда затренькали нервы.

— Как поживаешь? — спросил наконец Губерт. Так же насмешливо он спрашивал деда об этом уже невесть сколько раз и еще тысячу раз спросит, если они столько раз еще встретятся. Деду это было ясно как дважды два, и из-за этого у него перехватило дыхание.

— Ну как я могу поживать?! — отрезал дед.

Губерт осклабился:

— Все вы одним миром мазаны… Чего не придешь поглядеть? Боишься? Или стыдно?

Дед с досадой завел глаза под потолок. До чего же надоедный человек, хуже будильника.

Еник развернул жвачку и протянул ее деду:

— На, откуси.

— Оставь меня в покое! — не сдержался дед.

Еник изумленно округлил глаза, Губерт усмехнулся.

— Теперь много лошадей продают в Голландию и в Италию. Там из них делают консервы, собачьи консервы.

Дед развел руками.

— А я тут при чем?

— Нас с тобой могло быть двое, — напомнил Губерт уже, наверное, в сотый раз.

Да, их могло быть двое. Когда же дед пришел попрощаться с Губертом и протянул ему руку, Губерт оказался занятым. Он выпрямлял подкову, и ему это вполне удавалось. Он побагровел, на лбу вздулась жила, словно шрам от удара топором. И дед вышел, держа перед собой вытянутую руку, как будто измазал ее. «Мы с тобой еще не раз встретимся», — услышал он слова Губерта, но не остановился и не оглянулся. Губерт тронулся, что ли! Вообразил себя чуть ли не спасителем.

— Добрых лошадей мне уже было не удержать вожжами, да! — Голос деда срывался на фистулу. Он откашлялся, харкнул. — Да чего говорить с таким мужиком!

— Бабская болтовня… Все вы одним миром мазаны, — сказал Губерт несчастным голосом и огляделся вокруг как бы в поисках того, что опровергало бы его заявление. Взгляд его наткнулся на Еника, и Губерт смущенно погладил его по голове. — Я с первого заступаю ночным сторожем.

— Ты? — Дед подпрыгнул на стуле, как на плите, раскаленной после воскресной готовки. — А лошадь?

Губерт полоснул его из-под густых бровей взглядом острым, как коса.

— Ты ушел на пенсию, а лошадей отправили на бойню… Так что теперь все едино.

— Куда мне было деваться! — закричал дед. Трактирщик постучал кружкой по прилавку. Дед наклонился к Губерту через стол и настойчиво зашептал: — Куда мне было деваться, боже ты мой! Жена умерла, я один остался, все самому надо было делать, и то еще три года лишку переработал. А я тоже ведь не железный.

— Все вы одним миром мазаны, — перебил его Губерт.

Но дед, начав, не мог остановиться, ему необходимо было пожаловаться на все разом:

— А теперь еще о внуке заботься. Невестка работать пошла, и что получается? Я и за продуктами, я и убираюсь, еще и виноградник… А здоровье?! — Дед с яростью махнул рукой. — Если тебе рассказать, как я себя чувствую…

— Лошадям этого не объяснишь, — сказал Губерт и стер легонькую каемку пены с края кружки.

* * *

Дом был пуст, как скорлупа от ореха. Не дом — крепость, за которую они заплатили пятью годами жизни.

От одних магазинов сдуреть можно, подумала Марта. Ноги у нее распухли, и боль отдавалась даже в голове. Но она не могла позволить себе посидеть, чтоб чего-нибудь не упустить. Она ходила из угла в угол и прислушивалась к своим шагам.

— Опять он где-то с этой бабой.

Она представила себе его руки, какими знала их по себе, обнимающими другую женщину, бесстыдно-горячее тело, которое дает ему больше, чем может дать она. И конечно же, они перемывают ей косточки. О чем еще им говорить?

Это был нескончаемо длинный фильм. Он снова с этой бабой. Снова рубашка его будет отвратительно пахнуть, и снова ночью он повернется к ней спиной.

Всякий раз, когда было между ними хуже всего, он клялся в любви. А она продолжала ему верить. Так было и пять лет назад, когда одна девчонка искала отца своему ребенку. Она выбирала из четверых, и среди них был муж Марты. В результате не признали ни одного. Бывают и такие случаи, наука тоже ведь небезгрешна. Ни наука, ни девчонка: июльской ночью долго ли просчитаться?