Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы

Эльвира схватила шлепанцы, как теннисную ракетку при двуручном бэкхенде, и произнесла то, что на языке дипломатов называют последним серьезным предупреждением:

— Поди скажи ему, пусть кончает с этими дыхательными упражнениями, а то я за себя не ручаюсь, пойду и сама отшлифую ему эти самые верха.

Карол нехотя вылез из постели, продолжая одним глазом следить за Мексиканцем, который пытался свалить на Пека громаднейшую глыбу, и вышел в коридор.

На надувном матраце тихо и мирно посапывал носом Дуланский, а рядом из темноты светились любопытные козьи глаза.

— Извините, пан Дуланский, время-то ночное… — начал Пекар вежливо, — знаете, жена последнее время переутомилась, стала нервной… другие жильцы тоже могут пожаловаться… нарушение ночного… Знаете, мне очень неприятно…

— Прошу прощения, но это не я, это она! — Дуланский указал пальцем на козу. — Видимо, не может трансформировать впечатления в сон, точно по Фрейду.

Тогда Пекар обратился к виновнице беспокойства:

— Ну, да ну же, ну что, побаловаться захотелось? Спи, негодная, спи, на что тебе сдался Фрейд?

Когда он вернулся в спальню, Эльвира посмотрела на него с изумлением и отодвинулась.

— Вы что, всегда так разговариваете, когда одни?

— Как это разговариваем?

— Да я же тебя слышала, как ты с ним сюсюкаешь. Послушай… Он нормальный? Я имею в виду, конечно, что он мужик как все или такой-этакий…

Пекар задремал перед телевизором, но мозг его еще продолжал работать, сортируя и последние деяния выдающихся личностей мира кино и телевидения и оценивая их. Стоило ему заглянуть в свою мысленную записную книжку, как некий бескомпромиссный голос произнес нелицеприятный приговор: характер посредственный, нетвердая манера, неопределенные черты — в общем, невыразительная личность. Но другой голос, более гуманный и умеренный, полемизирует с бескомпромиссными оценками, смягчая их.

Сегодня мы застигли Пекара на букве «К».

— Карбан, Карбан!

— Лауреат премии за исполнение роли.

— Но парень тревожит меня в последнее время. Поставить ему четверку? Зазнался, изленился, того и гляди сорвется!

— Четверку? Когда он развелся, бросил семью?

— Зато хорошо сыграл Мольера! Есть пометка: три положительные рецензии.

— От этого его брошенной жене легче не станет. Не должен был бросать, и точка! О совести тоже помнить надо!

— Ну хорошо, хорошо. Поставим тройку. Но все же это уж слишком строго. Перейдем к следующему. Кулик…

— Скудный диапазон выразительных средств.

Через занавески в окно смотрит на засыпающих хорошо знакомая нам заросшая физиономия, сейчас ее заинтересовало действие на экране. В этот миг Грегори Пек с такой силой хватил злосчастного Мексиканца оземь, что тот, можно сказать, взрыл землю Невады.

9

МАЛЕНЬКИЕ ИНТЕРМЕДИИ

Нет, утро вечера совсем не мудренее, оно только притворяется таковым. Во всяком случае, это конкретное утро опровергало явно устаревшую пословицу. Первый, на кого Пекар наткнулся прямо перед входом в дом, был Гутфройд, который поджидал его здесь с невинным видом, но с очевидными притязаниями и безо всякого следа угрызений совести, так что было абсолютно ясно: дожидается он очередной доли прибыли.

Выходит, вчерашняя подачка была не таким уж отличным тактическим ходом, как поначалу думалось Пекару. С точки зрения стратегии это была даже грубая и непоправимая ошибка, каких не должен допускать ни один стратег. Пекар только теперь начал сознавать, что этим своим шагом он фактически и юридически подтвердил все возможные претензии и амбиции Гутфройда.

— Какое бесстыдство! — воскликнул удивленный и застигнутый врасплох Пекар. — Вчера я дал вам денег, а сегодня вы опять здесь?

— Семь крон восемьдесят геллеров? — мгновенно подсчитал бывший владелец козы. — А на сколько мне этого должно было хватить? Я что, мог купить на эти гроши земельный участок? Дом с гаражом в шикарном квартале под крепостью? Вы что, не знаете, какая дорогая нынче жизнь? Походили бы в народ, такое бы услышали! К примеру, лечо в «Файке»! Добавьте к нему три рогалика, и вы банкрот! Я не из тех, кого можно провести на мякине…

— По-вашему, что, я ворую?

— Это сказал не я, а вы! Кто кем себя ощущает…

— Вы меня шантажируете!

— Шантажирую?! Да я и слова-то такого не знаю. Это вы у нас такой образованный… Может, у вас, прошу прощения, и аттестат зрелости в кармане!

У Гутфройда была своя логика, хотя несколько своеобразная, как и вся его бухгалтерия. Поскольку его финансовая и валютная фантазия не подымалась выше двузначных сумм, а требования были прямо пропорциональны стоимости напитков в четвертой ценностной группе, постольку эти требования чаще и возникали. Бутылка отечественного рома оставляла его равнодушным, но пятьдесят граммов — нет! Это наконец дошло до Пекара, и он начал маневрировать. По существу, это было отступление, но Карол стремился сохранить хотя бы видимость благопристойности. Ему очень мешали преследования Гутфройда и мнимая зависимость от этой сомнительной личности.

— Ну, так уж и быть, вот вам еще пятьдесят крон, и не думайте, что я скряга. Будем квиты. Дайте мне честное слово, что теперь оставите меня в покое. Как будто мы друг друга не знаем, идет? — предложил по зрелом размышлении Пекар, все еще пытаясь решить проблему однократным финансовым пособием.

Гутфройд задумался, произошла крупная дуэль умов, битва более жестокая, чем любая из известных военных баталий. Для Гутфройда сумма вроде упомянутой в пятьдесят крон была понятием почти абстрактным, ему как-то удобнее и приятнее были более мелкие, но зато ничем не обусловленные и многократные финансовые поступления. Больше того, в подготовляемом договоре ему чуялся какой-то юридический крючок, адвокатская хитрость, барское озорство. Взвесив аргументы, он решил сохранить свою гордость, оружие бедняков.

— Я не говорю нет, босс! Но сделку надо обмозговать. Такое ведь случается не каждый день. Когда раз в жизни покупаешь зимнее пальто, нельзя брать короткое, схватишь радикулит. Честного слова я просто так не даю. Почти никогда. Кто знает, может, «У Грязного» меня поднимут на смех, скажут, что я позволил себя надуть…

— Даю сотню!

— Люди добрые! — воскликнул изумленный Гутфройд; предчувствия, что тут скрыт подвох, подтверждались. — Целую?

— Целую. Хотите одной бумажкой, хотите, мелочью.

— Вот это да! — сказал Гутфройд с сомнением. — Я не говорю нет. Дурак, кто дает, еще больший дурак, кто не берет. Как тот цыган. Но что я стану делать с такой кучей денег? Меня могут обокрасть…

— Положите на сберкнижку.

— Грянет денежная реформа, и я разорюсь, да?

— Отдайте их на хранение другу…

Подобное предложение было уже полной бессмыслицей, и Гутфройд оставил его без всякого внимания. Среди друзей такого не принято, во всяком случае, среди его друзей, это уж точно. Лучше он подумает еще.

— Я не ломаюсь, нет. Но в этом есть какой-то подвох! А что, если завтра мне приспичит повидать мою дорогую козочку? Тогда мне придется провалиться сквозь землю, ведь я нарушу честное слово… Я же все еще ее люблю, как свою собственную! Надо все взвесить!

— Что вы от меня хотите?

— А вы? Вы-то чего хотите?

— Вы же меня преследуете!

— Я? Вас? Да что вы! Сами суете мне деньги! Я только прохожу мимо, что, мол, у вас, как дела, а вы мне сразу сотню! Нет, это надо еще обдумать. Но пока выдайте мне на пиво, это будет вроде аванса, понимаете?