Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы
Шрифт:
— Четырнадцать градусов… Вы что ж это рвете, мужики?! Куда торопитесь, дозреть не даете?!
Бездичеку хватало дыхания лишь на короткие фразы.
— Ну и что? — Наклонив голову, дед смотрел, не убавил ли Бездичек какой градус. Винные заводы не отличались щедростью. Ведь что ни градус — плати лишнюю крону. — По-твоему, пятнадцать градусов для мюллерки мало?
— Сколько?! — Бездичек присел перед спиртомером, опираясь о землю руками, как перед спринтерским стартом. — Ух и сквалыги вы, кооперативщики!
— Взвешивать тоже ты будешь? — ядовито осведомился дед.
— Ну и что?! Глазей,
— К концу октября у трамина тоже будет двадцать, И может быть, даже у рислинга.
— Во-во! Кооперативщики всех умней! И сквалыги! Вы у государства как заноза. Вот что я тебе скажу.
Все кругом было липкое от виноградного сока, ладонь приклеивалась к ручке, а подошвы к бетону. Сладкий аромат и осиное жужжание. Тракторы следовали друг за другом, прицепы, выстланные полиэтиленовой пленкой, подъезжали к одному из двух жестяных корыт.
Мужчина в белых резиновых сапогах поставил вилы, открыл борт, мотор трактора взвыл, сверкнул поршень гидравлического подъемника, и тонна винограда плюхнулась на решетки загрузочной воронки. Белые лопасти спирального транспортера заталкивали виноград в трубопровод, где-то глубоко под дрожащей землей грохотали дробилка и решета, по переплетению труб размельченная масса поступала на гидравлические прессы, а оттуда сусло стекало в бочки, и дробина, сухая до того, что ею можно было бы топить печку, сваливалась на кучи за складом. В одну воронку ссыпали черный виноград, в другую — зеленый. А из погреба перед рождеством вывозили молодой руланд, рислинг рейнский и влашский и еще десять других марок вина. Колдуны, да и только.
Дед не спеша, с достоинством высыпал ящик за ящиком на транспортер. Рабочий в белых сапогах ходил по винограду и вилами очищал решетки. На каждый из потоков он высыпал по ведру пиросульфита — залог будущего успеха.
Чтоб вас черти взяли, бесился про себя дед, и как же ему хотелось треснуть рабочего красным ящиком по башке! Так обращаться с виноградом! Это не сбор винограда, а производство томата-пюре. Более уничтожающего сравнения дед не знал. Томат-пасту с маркой фабрички в родной деревне он не то что в рот не взял бы — не понюхал бы, грози ему хоть смерть от цинги.
У ворот переминался Губерт, с лица зеленый, как щавель, и плевался кровью.
— Подвезешь меня домой?
Дед обалдело кивнул.
Губерт вскарабкался на козлы, устало сложил руки на коленях, поник плечами и жалостно вздохнул.
— Что с тобой?!
Губерт выплюнул комок крови.
— Врач вырвал у меня половину зубов.
У деда вытянулось лицо, и некоторое время он размышлял — не ослышался ли.
— У тебя и в самом деле болели зубы?
Губерт надул щеки и сердито хрюкнул.
— Не стану же я обманывать! Раз сказал, что у меня болят зубы, значит, они у меня болят!
Дед отвернулся направо, Губерт налево, оба замолчали. Но у трактира Губерт прогудел:
— Высади меня здесь, чтоб я, не дай бог, не схватил гангрену… Старуха все равно станет поить меня ромашкой.
И гадливо передернулся.
— Послушай, Губерт… — Дед сдвинул шляпу назад, вытер лоб рукавом рубахи. — Конь мне был нужен, чтоб отвезти внука в школу. Он сегодня первый
день как пошел учиться.— Серьезно? — Губерт понимающе улыбнулся и покивал головой. — Ну и как оно получилось?
Дед пожал плечами:
— Он уже в школе.
Бедняга Губерт стоял на земле и держался за боковину. Повернувшись к деду лицом, он открыл рот и языком провел по кровавой ране на месте клыка и двух коренных.
— Вот и хорошо, — похвалил его дед. — Эти уж болеть не будут.
— А я хоть знаю теперь, из-за чего был дураком, — удовлетворенно проговорил Губерт и направился к трактиру. Мудрый мерин в серых яблоках заржал ему на прощанье.
* * *
Луга расстилались праздничной скатертью. Тополя — веселые свечи — указывали дорогу, чтобы никто не заблудился. Небо, словно чашечка синего цветка, вырастало из земли и вновь покорно возвращалось в землю. Так, во всяком случае, нам иногда кажется, когда мы проверяем, насколько хватает глаз. Такие уж у нас глаза, и нам нужно их понимать, чтобы они не испугали нас видом черной пропасти, леденящей бездонности.
Не хотел бы я встретиться с человеком, который сможет увидеть, что там, за небосклоном.
Ведь мы нежимся в одеяльцах из нежнейших красок и сладких ароматов и переживаем редкостные мгновения, не испорченные вмешательством несовершенного ума…
Лесные голуби были отзвуком тишины и мира.
Дед ехал по размытой дороге и смотрел вокруг себя такими отдохнувшими глазами, словно только что родился. Сзади в телеге на резиновых шинах грохотали ящики. Может, он вспоминал, как и сам бежал в школу и сбил большой палец о камень. Было больно, и кровь хлестала ручьем, но тогда он еще не был дедом и был рад, что может вернуться домой и вместо розги ему достанется поглаживанье маминой руки. Или вспоминал, как летел с дерева, ударившись пахом как раз о сломанную ветку; еще совсем немного — и не быть бы ему никогда дедом. Тысячи других воспоминаний могли прийти ему в голову, но почем мы знаем, что думают люди?
И вдруг ни с того ни с сего землю всколыхнул удар грома; зашелестели листья, а которые желтые — и просто упали.
Мерин в серых яблоках встал на дыбы, замахнувшись копытами на неведомую угрозу, вырвал вожжи из дедовых рук и прыгнул в сторону с бугристой неровной дороги.
Руки тщетно нащупывали хоть какую-нибудь опору — дед полетел с козел головой вниз.
Быть может, в это мгновение он видел себя, как они, взявшись за руки, шли вдвоем с Еником, видел это в цвете и вблизи, и слышал свой голос, тихий и просительный: «Держи меня крепче».
А может, и вообще ничего не видел.
Телега подпрыгивала и грохотала, звякала упряжь, скрипели оси. Угол кузова зацепился за тополь, вырвав кусок коры.
И засветилась влажная рана, желтая, будто воск. Лишь время от времени ее затенял падающий трепетный лист.
* * *
Еник стоял перед школой, не сводя глаз с поворота черной асфальтированной дороги.
Он стоял один, и шнурки на его ботинках были развязаны.
Птицы улетели, ветер спрятался, молчали даже листья.