Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы

* * *

Дед остановился на пороге кабинета. Кто бы там чего ни говорил, тут совсем другой мир, бурчал он про себя. Другие люди, и баста. И ничего стыдного, если тебе не до разговоров. Ковры и полированное дерево, картины, дипломы и запах кофе, умывальник за занавеской, щелкающие электрические часы на стене. А венок с дожинок под потолком такой, как будто никогда ничего общего с жатвой не имел. На диаграммы же и разные графики без университетского образования нечего было и глаза пялить попусту. Целый день тут сидят люди, смотрят в окно и получают деньги. Дед не возражал против такого порядка, хотя считал его странным. Что и говорить — другой мир. Он чувствовал это так отчетливо, словно по голове ему барабанил град.

Красивая девица Кширова встретила деда удивленным взглядом. Его появление перепугало ее, особенно кнут в руках, нахмуренный лоб и взгляд исподлобья — взгляд единственного непогрешимого. Она медленно опускала на стол четырехцветную шариковую ручку. Счетная машинка с жалобным подвыванием делила, цифры в окошечках мелькали неразборчивыми полосами, и лишь в момент звенящего удара движение долю секунды останавливалось, и в окошечке замирало то самое правильное число. Будучи женщиной, Кширова, несомненно, страстно мечтала стать такой же непогрешимой и неуязвимой машиной. Особенно в те моменты, когда оставалась наедине с собой и одиночество пробуждало в ней женщину, как тепло пуха пробуждает к жизни цыпленка под твердой скорлупкой. Но, даже став машиной, она все равно мечтала бы оставаться женщиной, пусть даже страдающей и слезливой. Такие мысли посещали ее в те мгновения, когда она беспристрастно, со стороны, наблюдала математически точную последовательность поступков и следствий — от первого до последнего взгляда — и отвлекалась от нетерпеливо ожидаемого промежуточного результата поцелуев и поглаживаний, от обманчивости того момента, когда можно легко поверить, что на сей раз этот последний взгляд будет в точности похож на первый.

Сейчас девица Кширова, несомненно, ушла бы, если б в состоянии была подняться.

— Ваш сын все время позволяет себе по отношению ко мне такое… — выпалила она с возмущением. — Однажды я даже убежала от него.

Дед переложил кнут из одной руки в другую. Что-то надо было сказать, но что? Девица Кширова, плаксивая и беспомощная, до того напоминала ему Марту, что он даже протер глаза. Сев за свободный стол, дед составил в уме речь… Начать в том смысле, что ему, собственно, до их отношений нет дела, сын его взрослый мужчина, и она не девочка, и все же он считает… Дед напряженно вспоминал — что сказал ему отец, когда пригнал от часовни домой? Выволочку помнил, а вот упреки и наставления, как видно, с радостью позабыл. Если отец вообще что-либо говорил — потому что каждая порка сына настолько его обессиливала, что он, задыхаясь, только багровел, прижимая руку к груди и ворочая вытаращенными глазами.

У девицы Кшировой немного отлегло от души. Очевидно, дед пришел не с агрессивными намерениями. Но мысль, что он будет ее увещевать, испугала Кширову не меньше. Она нервно поигрывала ручкой, пока не выронила ее, и нагнулась. Дед посмотрел на девицу. Возможно, он смотрел на вырез, может, только на кулон в виде золотого сердечка, а может, всего лишь на заколку в волосах.

— Случается, я ему улыбнусь, это правда… — Девица Кширова снова села, безуспешно пытаясь одернуть короткое платье. — Целыми днями мы тут с ним одни… Но вообще…

Дед посмотрел ей на ноги выше колен, намного выше колен.

В канцелярию вошел Добеш. Он хмуро глянул на деда с оптимистическим намерением сказать ему пару теплых слов, однако особой решимости в его облике не замечалось.

— И вообще, я выхожу замуж… — Девица Кширова заерзала, словно под юбку к ней забрались муравьи. — За одного шофера…

Это случилось, когда она и в самом деле удрала от Добеша. Уж такая у нее была привычка, сперва сказать «да», а потом бежать, обычно не очень быстро, чтобы возвращаться не издалека. Она брела по прелой листве, спугнула серну со сломанным рогом, а Добеш все не звал ее и не догонял. Он даже обрадовался, что так получилось и можно полежать на спине, наблюдая за плавными взмахами веток, которые казались сейчас особенно высокими, а потом прийти вечером домой и с порога честным взглядом побудить Марту к ласковым словам. Выйдя на дорогу, девица Кширова остановила первую же машину и домой вернулась через уютный винный погребок — «У Коншелов». Там играл цыганский ансамбль, вино разливали из бочек, а шофер оказался очень приятным и внимательным мужчиной. Прежде чем поумнеть, он с удовольствием катался на автомобилях. Поскольку своего у него не было, он заимствовал в темных переулках чужие. И так случилось, что до тридцати лет остался в холостяках.

А Добеш нашел тогда столько шампиньонов, что ему пришлось снять куртку и завязать рукава.

Дед пристально смотрел на сына.

— Замуж? — спросил он у девицы Кшировой. — Что-то быстро.

— Мы уже помолвлены! — отрезала она.

Добеш вскинулся как петушок, на щеках выступили белые пятна. Вид у деда был отнюдь не умиротворяющий.

— Губерту понадобилось пойти к зубному врачу… Вместо него я сегодня буду ездить с его конем.

Добеш страдальчески кивнул.

Дед не уходил.

— Что мне надо делать?

— Откуда я знаю? — закричал Добеш. — Ну у кого есть время придумывать работу для вашего коняги? И доставать гвоздики на хомут?! Для чего у нас тракторы?! Зоологический сад мы, что ли? — Он перевел дух, словно наконец-то вынырнул из воды на поверхность. Провел ладонями по щекам, от лба к подбородку, как будто хотел затолкать обратно в землю то, что никогда не должно было вырасти, и при этом обломанным ногтем на среднем пальце чуть не выковырнул себе глаз. — Ты сам виноват, что эта кляча, это страшилище еще ходит здесь, — извиняющимся голосом добавил он. — Так чего ты преследуешь меня?

Добеш не ожидал, что известие о замужестве Кшировой произведет на него такое удручающее впечатление. Она вдруг сделалась для него деревом, которое надо повалить, чтобы ветки его не проломили крышу, колодцем, который надо вырыть в скале, — она вдруг сразу стала для него всем, что на мгновение делает мужчину беспомощным. Но только на мгновение, потому что деревья с треском валятся на землю, а колодцы дают свежую воду. Кричи он хоть до вечера — ничего не помогло бы. У него заболело горло, и он точно знал, что ему следовало молчать. Он сознался во всем, даже в том, чего и сам еще не знал о себе.

— Ну чего ты преследуешь меня, скажи, пожалуйста?

Голос у Добеша был усталый, и ладони его застыли в покорном движении.

— Начался сбор винограда, — сказал дед как в той сказке, где старик-людоед гонится за Еничком и встречает крестьянина, который если не хочет, то не слышит. — Буду возить виноград.

— Вози, — вздохнул Добеш. — Мне все равно.

— Вот и хорошо, — ядовито похвалил его дед. — Так и говори, мужчина.

Он со злостью и упреком смерил взглядом Кширову. Она сидела неподвижно, словно нарисованная на картине, и лицо у нее было белое и невинное. Дед повел плечом и собрался уйти. Сбор винограда… до того грустно подумалось ему, что задергались веки. Когда, собственно, мы собираем гроздья, а когда вину? Кто в этом разберется, пусть запоет.

Дед еще раз бросил взгляд на медовые бедра Кшировой и вообще на все, чем она гордилась, хотя и с некоторой опаской, затем повернулся к сыну:

— Ты поможешь мне поставить стол?

Добеш закатил глаза и пытался найти ответ на потолке.

— Ну что еще?

— Твой стол мы передвинем вот сюда. — И дед сам себе одобрительно кивнул за блестящую идею, показав на место возле окна в другом конце канцелярии.

Добеш двигался словно был изо льда, оставалось затрещать и рассыпаться, только быстро вздохнуть и растаять. Дед распорядился поставить стол так, что теперь Добеш сидел к прелестной искусительнице спиной.

— И смотреть будешь вон туда! — Дед показал за окно. — На лес… Когда появятся туманы, знай: пошли грибы. Скажешь мне, мы вместе сходим с тобой в лес.

Дед еще раз от дверей с удовольствием оглядел новое соотношение сил. Прелестная девица Кширова, несмотря на близкое замужество, выглядела обиженно и расстроенно, как будто, смывая сегодня ночные кремы, увидела в зеркале курицу.

* * *

У Еника глаза блестели, как в лихорадке. Он сидел на кушетке под окном и болтал ногами. В косых лучах утреннего солнца при каждом взмахе вспыхивали зеркальца новых полуботинок. Еник поднял голову: по потолку прыгали расплывчатые зайчики. Ботинки были на широкой толстой подошве, темно-коричневая кожа на носках, ближе к дырочкам для шнурков, переходила в более светлую; задники были темные, как шерсть мокрой таксы. И вообще полуботинки выглядели как таксы, а вместо ушей на них были два широких тугих шнурка, завязанные бантиком. Глаза заменяли золотые металлические дырочки, не хватало только хвостика. Таксу Еник видел в жизни раза два или три, это был «барский» пес, который спал в кресле на вышитой подушке возле газового обогревателя. Пес был невероятно интеллигентный и очень впечатлительный, как рассказывала о нем хозяйка, пани Краткая. Она пахла духами, от которых захватывало дух, и носила платья, ярче которых не было на целом свете, — платья с бантами, складками и воланами. Так отрекомендовала пса пани Краткая, и, слушая ее, приходилось хмуриться, чтобы не рассмеяться. Такса высовывала длинный нос из-под воланов и кривилась, словно пила огуречный рассол. Еник никогда не смеялся и смотрел на обоих разинув рот, от всей души желая прекрасной и ароматной пани Краткой, чтобы такса как-нибудь не испачкала ее. Он краснел со стыда при одной мысли об этом. А однажды он встретил таксу на улице без хозяйки. Собственно, даже не встретил — собака сама прибежала к нему. Сначала Енику было не до нее — только что прошла гроза, небо не успело проясниться, и на землю нет-нет да и брызгали запоздалые капли. В ручьях по обочинам клокотала мутная вода. Еник ходил по воде, нетерпеливо дожидаясь, когда Олин заметит его из окна и выйдет.