Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы

— Что случилось, товарищ Муха?

— А, ерунда. Упросили меня мастера и рабочие. Когда стало ясно, что вторая смена план выполнит — первая-то была после ночной, да работала уже в счет субботы, — я взял и отпустил всех после полудня домой.

— А почему же вы плачете?

— Со дня смерти отца в сорок четвертом не плакал, а теперь вот разнюнился. Так в душу плюнули — сил нету выдержать. Когда нужно было убеждать людей работать, для этого мы годились. И не подвели ни разу. А вот пойти человеку навстречу — как бы не так! Ну разве мне не обидно, что эта слава достанется не моей смене?

И Муха, продолжая хлюпать носом, удаляется — Рене даже в сомнении, придет ли он вечером на торжество. В два часа заступает к конвейерам вторая смена, и начальник смены Петрашко знай посмеивается:

— Говорят, Муха плакал как ребенок! Сам виноват. Никого не спросясь, остановил конвейеры. А если б у нас после обеда цепь порвалась? Месяц из кожи лезли вон, а в последний день план бы да и угробили!

Но все разыгрывается как по нотам: несмотря на более ранний уход первой смены, около шести наступает торжественная минута. По конвейеру движется, приближаясь к выходному контролю, увенчанный цветами стодесятитысячный телевизор марки «Кривань». Рене летит туда — теперь он уж не упустит момента, как в прошлом году с последним «Манесом». По пути встречает директора Поспишила, бегущего в обратном направлении.

— Куда это вы так поспешили? — шутит удивленный Рене.

Директор улавливает шутку, улыбается:

— Спешу позвонить Ржадеку. Обещал. Он сидит в министерстве и ждет этой минуты.

И директор Поспишил бежит дальше.

Он успевает воротиться, когда собравшийся народ кричит «ура!» и стодесятитысячный телевизор достигает цели.

На месте телевизора, на опустевшем поддоне конвейера К, стоит теперь директор Поспишил и держит речь:

— Товарищи рабочие и работницы, нет слов, которыми я мог бы выразить свою благодарность. Радостную весть я только что сообщил товарищу министру. И я слышал, как он даже ахнул от восторга. Товарищ министр в свою очередь поздравляет всех работников завода и желает им…

Рене стоит среди собравшихся, обнимает за плечи Еву, вдыхает ее аромат, но это не запах ацетона, размышляет он, это аромат девушки, пахнущей ацетоном.

Вместе с Евой и остальными работниками он проходит по двору к заводской столовой. Звуки декабрьского вечера перекрывает грохот винной бочки — начальник производства только что привез ее из командировки. А кто же катит ее по дорожке? Начальник отдела кадров и доктор Сикора. Автобусы уже подвозят людей с утренней смены. И Муха здесь! Да, сегодня придется поварам попотеть! А впрочем, они не одни, у них есть подмога. В длинном окошке стены, отделяющей столовую от кухни, Рене отлично видит, как под вдохновенным руководством всех женщин из отдела кадров со сковородок слетают один за другим шницели. А кто ж это сейчас перевернул на сковороде самый большой? Да кто же еще, как не товарищ Пандулова!

В заводской столовой Рене и Ева садятся рядом, прослушивают выступления, съедают по шницелю, на столе объявляется и бутылка вина из прикомандированной бочки.

— Угощайтесь, — раздается знакомый голос.

И тут только Рене замечает, что напротив сидят его старые знакомые, сидят так же по-дружески, как и в прошлом году в кабачке «У малых францисканцев»: Станислав Навратил и Антон Трнкочи. Он улыбается, им, и они, словно сговорившись, одновременно затягивают:

— Не боимся мы работы, дружно станем за станки…

Рене с Евой тоже подхватывают и, допев до конца, затягивают, разумеется, все сначала.

— …С песней радостной и бодрой не боимся мы работы…

Вдруг кто-то сзади хлюпает Рене по плечу — Тршиска! Шепчет на ухо:

— Надеюсь, соображаешь, Иван, что самую большую премию оторвут директор, и министр?

— И министр? — изумляется Рене.

— Ну ясное дело, министр тоже, мы небось прежде всего на него трубили, Иван, а ты-то как думаешь?

Рене смеется, и Тршиска, тоже смеясь, убегает к своему столу, чтобы не заняли места. Прав ли Тршиска? А если и прав, думает Рене, что из того? Разве не понесли бы министр с директором самого строгого наказания, если бы, скажем, план не был выполнен? Да и потом, вмешательство министра в июле месяце все же было решающим. И разве директор Поспишил не выбивался из сил? Забот уйма — а он еще и составителя хроники не забыл привлечь к работе. Пусть Ван Стипхоут и не написал хроники, но директор Поспишил не просчитался — хроника у него будет! Рене знает, что, хоть эту хронику напишет он вместо Ван Стипхоута, не пригласи директор Поспишил для ее написания именно Ван Стипхоута, ей бы не доставало самого главного.

А когда все кончается и Рене, простившись с Евой, бредет к себе в общежитие, на пути ему попадается бывший самоубийца Петер Врба.

— А не тяпнуть ли нам с тобой по такому случаю? — спрашивает Рене.

— Не вводи меня в грех, — смеется Петер Врба. — Ты же знаешь, что я не пью.

— Отметим иначе, — говорит Рене. — Но ты мне должен помочь.

Они вместе идут в комнату Рене и берут со стола большую картину с изображением дома, что стоит посреди буйной растительности на обочине пуантилистической дороги под аляповатой неоновой вывеской CAF'E.

Друзья переносят картину в женское общежитие, объяснив комендантше Гаргулаковой, что это подарок бывшего производственного психолога, и с ее помощью устанавливают картину на почетном месте в Красном уголке.

Надо заметить, что Рене еще до этого успел на задней стороне холста вывести посвящение:

Свободному народу общежития, его вдохновенному трудовому порыву, которым он потряс мое воображение, с искренним почтением и в глубочайшем молчании посвящаю сие обещание встречи. Au revoir!

И Рене, приложив все усилия, дабы самым достоверным образом воспроизвести подпись Ван Стипхоута, обнаруживает, что это ему действительно удалось!

Ван Стипхоут

Валя Стиблова

СКАЛЬПЕЛЬ, ПОЖАЛУЙСТА!

Перевод с чешского Е. Элькинд

Valja St'yblov'a

Skalpel, pros'im

Praha

«Ceskoslovensk'y spisovatel»

1981

1

Не люблю, когда из медицины делают сенсацию. Популярные статейки в газетах, прижизненные юбилеи… Как должен человек реагировать на просьбу: «Осветите перспективы вашей области науки!»? Или: «Мы слышали о ваших блестящих достижениях в микрохирургии. Расскажите об этом в нескольких словах».

Трудно. Прикроешь глаза — и представляешь себе пугающую неуклюжесть пальцев, управляющих микроскопом. Бьешься над стежками найлоновой монофиламентной нити. Самая длинная игла не больше шести миллиметров, а нить неразличима простым глазом. «Шьем новое платье короля», — говорят ассистенты.

Этот молоденький корреспондент пришел ко мне прямо с утра, едва я закончил обход. Вполне можно была отказать ему в «аудиенции». И почему я этого не сделал — сам не понимаю. Быть может, потому, что он напомнил мне кого-то, только я не сразу сообразил кого. Вел он себя не очень-то корректно. Не помню, например, чтоб он хоть раз назвал меня «профессор». Он ни о чем не попросил, а просто объявил о своем намерении записать беседу со мной для одного еженедельника. Такая самоуверенность, надо признаться, мне показалась забавной.