Чехов Том пятый

____________________

* очень сильно (итал.).

–  Но… но как вы смеете меня оскорблять?
– крикнул Брыкович и опять стукнул кулаком по столу.

–  Не понимаю!
– пожал плечами Халявкин, уже не улыбаясь.
– Впрочем, я пьян… может быть, и оскорбил… В таком случае простите, виноват! Мамочка, прости первую скрипку! Я вовсе не хотел обидеть.

–  Это даже цинизм… - проговорил Брыкович, смягчившись от умильного тона Халявкина.
– Есть вещи, о которых не говорят в такой форме…

–  Ну, ну… не буду! Мамаша, не буду! Руку!

–  Тем более, что я не подавал повода… - продолжал Брыкович обиженным тоном, окончательно смягчившись, но руки не протянул.
– Я не сделал вам ничего дурного.

–  Действительно, не следовало бы по… поднимать этого щекотливого вопроса… Сболтнул спьяна и сдуру… Прости, мамочка! Действительно, скотина! Сейчас я намочу холодной водой голову и буду трезв.

–  И без того мерзко, отвратительно живется, а тут вы еще с вашими оскорблениями!
– говорил Брыкович, возбужденно шагая по номеру.
– Никто не видит истины, и всякий думает и болтает, что хочет. Воображаю, что за глаза говорится тут в номерах! Воображаю! Правда, я не прав, я виноват: глупо с моей стороны было набрасываться на вас в полночь из-за денег; виноват, но… надо же извинить, войти в положение, а… вы бросаете в лицо грязными намеками!

–  Голубушка, да ведь пьян! Каюсь и чувствую. Честное слово, чувствую! Мамочка, и деньги отдам! Как только получу первого числа, так и отдам! Значит, мир и согласие!? Браво! Ах, душа моя, люблю образованных людей! Сам в консервато-серватории… не выговоришь, черт!.. учился…

Халявкин прослезился, поймал за рукав шагавшего Брыковича и поцеловал его в щеку.

–  Эх, милый друг, пьян я, как курицын сын, а все понимаю! Мамаша, прикажи коридорному подать первой скрипке самовар! У вас тут такой закон, что после одиннадцати часов и по коридору не гуляй, и самовара не проси; а после театра страсть как чаю хочется!

Брыкович подавил пуговку звонка.

–  Тимофей, подай господину Халявкину самовар!
– сказал он явившемуся коридорному.

–  Нельзя-с!
– пробасил Тимофей.
– Барыня не велели после одиннадцати часов самовар подавать.

–  Так я тебе приказываю!
– крикнул Брыкович, бледнея.

–  Что ж тут приказывать, коли не велено… - проворчал коридорный, выходя из номера.
– Не велено, так и нельзя. Чего тут!..

Брыкович прикусил губу и отвернулся к окну.

–  Положение-с!
– вздохнул Халявкин.
– М-да, нечего сказать… Ну, да меня конфузиться нечего, я ведь понимаю… всю душу насквозь. Знаем мы эту психологию… Что ж, поневоле будешь водку пить, коли чаю не дают! Выпьешь водочки, а?

Халявкин достал с окна водку, колбасу и расположился на диване, чтобы начать пить и закусывать. Брыкович печально глядел на пьянчугу и слушал его нескончаемую болтовню. Быть может, оттого, что при виде косматой головы, сороковушки и дешевой колбасы он вспомнил свое недавнее прошлое, когда он был также беден, но свободен, его лицо стало еще мрачнее, и захотелось выпить. Он подошел к столу, выпил рюмку и крякнул.

–  Скверно живется!
– сказал он и мотнул головой.
– Мерзко! Вот вы меня сейчас оскорбили, коридорный оскорбил… и так без конца! А за что? Так, в сущности, ни за что…

После третьей Брыкович сел на диван и задумался, подперев руками голову, потом печально вздохнул и сказал:

–  Ошибся! Ох, как ошибся! Продал я и молодость, и карьеру, и принципы, - вот и мстит мне теперь жизнь. Отчаянно мстит!

От водки и печальных мыслей он стал очень бледен и, казалось, даже похудел. Он несколько раз в отчаянии хватал себя за голову и говорил: «О, что за жизнь, если бы ты знал!»

–  А признайся, скажи по совести, - спросил он, глядя пристально в лицо Халявкину, - скажи по совести, как вообще… относятся ко мне тут? Что говорят студенты, которые живут в этих номерах? Небось, слыхал ведь…

–  Слыхал…

–  Что же?

–  Ничего не говорят, а так… презирают.

Новые приятели больше уже ни о чем не говорили.

Они разошлись только на рассвете, когда в коридоре стали топить печи.

–  А ты ей ничего… не плати… - бормотал Брыкович, уходя.
– Не плати ей ни копейки!.. Пусть…

Халявкин свалился на диван и, положив голову на футляр со скрипкой, громко захрапел.

В следующую полночь они опять сошлись…

Брыкович, вкусивший сладость дружеских возлияний, не пропускает уже ни одной ночи, и если не застает Халявкина, то заходит в другой какой-нибудь номер, где жалуется на судьбу и пьет, пьет и опять жалуется - и так каждую ночь.

НЕДОБРАЯ НОЧЬ (НАБРОСКИ)

Слышится то отрывистый, то тревожно подвывающий собачий лай, какой издают псы, когда чуют врага, но не могут понять, кто и где он. В темном, осеннем воздухе, нарушая тишину ночи, носятся разнородные звуки: неясное бормотанье человеческих голосов, суетливая, беспокойная беготня, скрип калитки, топот верховой лошади.

Во дворе Дядькинской усадьбы, перед террасой господского дома, на опустевшей цветочной клумбе неподвижно стоят три темные фигуры. В колоколообразном тулупе, перетянутом веревкой, с отвисающими внизу клочьями бараньей шерсти, нетрудно узнать ночного сторожа Семена. Рядом с ним высокий тонконогий человек в пиджаке и с оттопыренными ушами - это лакей Гаврила. Третий, в жилетке и рубахе навыпуск, плотный и неуклюжий, напоминающий топорностью форм деревянных, игрушечных мужиков, зовется тоже Гаврилой и служит кучером. Все трое держатся руками за невысокий палисадник и глядят вдаль.

–  Спаси и помилуй, царица небесная, - бормочет Семен взволнованным голосом.
– Страсти-то, страсти какие! Прогневался господь… Матерь владычица…

–  Это недалече, братцы… - говорит басом лакей Гаврила.
– Верст шесть, не больше… Я так думаю, что это в немецких хуторах…

–  Немецкие хутора левей, - перебивает его кучер Гаврила.
– Немецкие хутора там, ежели ты вон на ту березу глядеть станешь. Это в Крещенском.

–  В Крещенском, - соглашается Семен.

Кто-то босиком, глухо стуча пятками, пробегает по террасе и хлопает дверью. Господский дом погружен в сон. Окна черны, как сажа, глядят пасмурно, по-осеннему, и только в одном из них виден слабый, тусклый свет от ночника с розовым колпаком. Тут, где горит ночник, почивает молодая барыня Марья Сергеевна. Муж ее, Николай Алексеевич, уехал куда-то играть в карты и еще не возвращался.

–  Настасья!
– слышится крик.

–  Барыня проснулась, - говорит Гаврила-лакей.
– Постой, братцы, я ей наставление сделаю. Пущай дозволит мне взять лошадей и рабочих, сколько их есть, я поеду в Крещенское и живо там это самое… Народ непонимающий, дубовый, надо распорядиться, как и что.

–  Ну да, ты распорядишься! Распоряжаться хочет, а у самого зубы щелкают. И без тебя там народу много… Чай, и становые, и урядники, и господа съехавшись.

На террасе со звоном отворяется стеклянная дверь и показывается сама барыня.

–  Что такое? Что за шум?
– спрашивает она, подходя к трем силуэтам.
– Семен, это ты?

Не успевает Семен ответить ей, как она в ужасе отскакивает назад и всплескивает руками.

–  Боже мой, какое несчастье!
– вскрикивает она.
– Давно ли это? Где? И отчего же меня не разбудили?

Вся южная сторона неба густо залита багровым заревом. Небо воспалено, напряжено, зловещая краска мигает на нем и дрожит, точно пульсирует. На громадном багрово-матовом фоне рельефно вырисовываются облака, бугры, оголенные деревья. Слышен торопливый, судорожный звон набата.