Чекисты рассказывают...
Шрифт:
— Все надо заносить в протокол?
Он спохватился, устало улыбаясь ответил:
— Зачем же? Это дискуссия… Извините, увлекся.
Спор не окончился. Многое обоим хотелось высказать, много возникло противоречий, но время подстегивало. С уважением и даже интересом смотрели друг на друга чекист и священник. Идейные противники. Видя, что Перволоцкий собирается уйти, я спросил его:
— Как поступить с батюшкой?
Дискуссия дискуссией, а долг долгом. Зампред Туркчека пробежал глазами протокол допроса, внимательно прочел место, где говорилось о встречах попов и беседах о Советской власти. Нахмурился.
— Палки в колеса Советской власти пытаетесь вставить?
— Не все, — с достоинством и твердо ответил отец Андрей.
— Проверим… — Перволоцкий снова встретился глазами с батюшкой, впился в них. — Вам, положим, я верю. Но все же вы дадите подписку о невыезде. Встретимся еще, поговорим…
Отпустили в ту
В той большой работе, что вела ЧК, решающим был авторитет ее сотрудников и их кристальная чистота, неподкупность, принципиальность. Наши враги знали — настоящего чекиста нельзя ни разжалобить, ни соблазнить, ни испугать. Органы борьбы с контрреволюцией воспитывали своих бойцов в духе непримиримости к врагу, высокой ответственности перед народом и партией за порученное дело. Каждый, кто вступал в чекистскую гвардию, брал на себя трудное бремя рыцаря революции, и, если по малодушию отступал, обрекал себя на моральную смерть. И не только моральную. Вначале, рассказывая о своем поступлении в Особый отдел, я упомянул о подписке, которую взяли с меня. Там перед подписью поступающего стояла фраза «В случае нарушения, добровольно обрекаю себя на расстрел». Да, поступивший против чести, нарушивший клятву, не мог рассчитывать на прощение. Запятнавших себя не щадили и в ЧК. И это было закономерно, это отвечало революционному духу органов государственной безопасности.
Я на себе испытал, что значит принцип высокой чистоты чекистской гвардии. Наказание смертью почти коснулось и меня. Месяц я ходил под угрозой расстрела. Много раз за свою жизнь приходилось вспоминать те тридцать дней, но никогда не вызывали они мысли о несправедливости. Единственное, о чем я сожалел, это о своем неумении доказать правоту, вернее, отвергнуть ошибочность обвинения, мне предъявленного.
В 1921 г. мне дали на проверку дело одиннадцати сотрудников Андижанской ЧК, обвиненных в использовании служебных обязанностей в преступных целях. Всем одиннадцати угрожала высшая мера наказания. Четыре толстых тома содержали в себе документы, показания свидетелей, протоколы допросов. Дни и ночи сидел я над изучением дела. Оно было запутано. Преступление по существу совершили два человека, но по служебной линии причастными оказались еще девять. Все девять должны были отдать жизнь, так как запятнали честь человека, оказались невольными участниками вражеской провокации. Некая Предит, женщина сомнительной репутации, использовала ЧК для выуживания денег у состоятельных людей Андижана писала на них доносы, обвиняя в контрреволюционной деятельности, на основании ложных обвинений сотрудник ЧК, близкий знакомый Предит, ее сообщник Козлов подвергал жителей аресту. Пока рассматривались дела, Предит обходила родственников, взятых по ее же доносам, и, обещая освобождение, требовала деньги. Обвинения, естественно, не подтверждались, так как представляли собой чистейший вымысел, и арестованные получали свободу. Деньги делили между собой Предит и Козлов, остальные работники Туркчека просто выполняли свой долг и рассматривали дела, не подозревая провокации. Объективно они, конечно, содействовали двум преступникам творить свое черное дело.
Кто эти девять человек? Честные, преданные революции бойцы. Достаточно сказать, что председателем Андижанской ЧК был старый большевик, потомственный рабочий Галегов, немало сил отдавший завоеванию и утверждению Советской власти.
После двухнедельного изучения дела я пришел к выводу, что виноваты только двое, остальные девять подлежат освобождению.
Мое заключение было рассмотрено коллегией Туркчека и утверждено. Все получалось так, как подсказывала справедливость.
На этом дело можно было закончить, но кто-то усомнился в моей объективности. Даже больше, доложил полномочному представителю ВЧК Петерсу, что я заинтересован в освобождении андижанцев.
На следующее утро Петерс вызвал меня и спросил:
— Сколько получили за освобождение андижанцев?
Сказано было не просто, а со стальной ноткой в голосе. Мы все знали Петерса, как железного и беспощадного человека, выше всего почитающего принципы верности революции. Ему принадлежала заслуга разгрома контрреволюционеров после убийства Урицкого в Петрограде, это он покончил со штабом анархистов в Москве. И такой человек заподозрил меня во взяточничестве, в потере чести. Обвинение было настолько чудовищным, что я сразу не мог даже осмыслить его. Меня охватило возмущение, и единственное, на что я оказался способен, это крикнуть с обидой:
— Неправда!
Петерс тоже был возмущен. Ему казалось, что просто так девять человек освободиться не могли, тут определенно совершена сделка.
Выбежав из кабинета я так хлопнул дверью, что стекла зазвенели. Я приходил на работу точно в девять утра, садился и ждал. Ждал весь день. Ареста. Расстрела.
Передать чувства, одолевавшие меня, невозможно. Обида захлестывала все. Тысячу раз я задавал себе вопрос: «Почему на меня пало подозрение? В чем промахнулся по отношению к людям? Ведь из чего-то складывается представление о человеке». Ответа не находил. Не было ответа. Работая в Особом отделе и ЧК, я много раз сталкивался с лицами, готовыми дать взятку, отблагодарить за содействие или услугу. Совершая облавы на спекулянтов, производя обыски, мы часто буквально ходили по золоту. И никто не притрагивался к нему. Брезгливо отталкивали. В нашем представлении это было богатство, против которого боролись, которое ненавидели всем своим существом.Доказывать свою честность я не хотел. Если товарищи допускают возможность такого преступления, значит я похож на взяточника. Пусть решают сами. Думал, конечно, о семье. Это было больно. Жена извелась, почернела. Уже не спрашивала, как мои дела, только смотрела и ждала.
До меня дошли слухи, что Петерс передал андижанское дело для перепроверки секретарю партбюро Полису. Все-таки не решался на основе лишь одного подозрения осудить человека к высшей мере, захотел убедиться в моей недобросовестности, предвзятости. Десять дней Полис изучал протоколы допросов и документы. Через некоторое время сказал:
— Перепроверка закончена.
Я замер. Легко было теперь объяснить испуганный взгляд товарища. Что решено?
— Твое заключение правильное, — продолжал Полис. — Я присоединяюсь к нему.
Не помню, говорил еще что-нибудь секретарь партбюро или ушел сразу, я стоял, опершись о стенку, чтобы не пошатнуться.
— Товарищ Юденич, зайдите к Петерсу, — донеслось до меня издалека. Кто-то нашел меня в коридоре и передал распоряжение полномочного представителя.
Петерс, как всегда, был строг и холоден. Он молча вынул из ящика стола браунинг и протянул мне:
— Ну и горячий ты, — произнес он после того, как я нацепил кобуру на пояс. — Нельзя быть таким, а еще чекист…
Я не знал, что ответить ему. Слишком много пережил и слишком был взволнован. Петерс посмотрел на меня и вдруг улыбнулся.
— Извини, я подумал о тебе плохо… Это самое страшное… Теперь все кончено… Оставайся таким, каким был. Верность революции и чистота души — наше оружие…
Снова продолжалась работа. Без отдыха и сна. Работа, которую мы называли служением долгу. Теперь ее именуют чекистской работой.
К. Мухамедов
ОСОБОЕ ЗАДАНИЕ
КУЗНИЦА В КУЛЬДЖЕ
На одной из неприметных улочек старого китайского города приютилось несколько крошечных кустарных мастерских. Все они были ветхими, задымленными, темными, так что в сумерках, всегда царивших здесь, с трудом удавалось разглядеть мастеровых, склонившихся над работой. Они пилили, сверлили, стучали молотками, и по этим звукам угадывался кузнечный ряд. Не все были здесь кузнецами, но улочка почему-то именовалась кузнечной. По-китайски, конечно. Существовало у нее и другое название — таранчинское. На этом языке говорило большинство местного населения.
Мастерские в то время принадлежали состоятельным ремесленникам — казахам, татарам, узбекам, таранчинцам, русским. В 20-м году в этой китайской провинции особенно много оказалось русских. Белогвардейские банды, разбитые в Семиречье, через горы ушли на Восток и, естественно, попали за кордон, где были интернированы китайскими властями и временно осели. Именно временно, так как главари банд Анненков, Дутов, Сидоров перешли границу не в целях прекращения войны, а для передышки и накапливания сил. В Западном Китае прибежища искали все, кто был изгнан революцией, кому предстояло расплачиваться за свои преступления перед народом. Мне приходилось встречать в Кульдже помещиков, купцов, жандармов, царских чиновников, белых офицеров всех национальностей. И не просто встречать, а находиться среди них, слышать их речи, чувствовать настроение этих озлобленных людей. Они горели желанием вернуться в Россию, чтобы прежде всего мстить. Каждый надеялся вернуть утраченное, сесть на то место, с которого его согнал народ. Не стесняясь, эмигранты носили старые мундиры и ордена, даже хвалились ими. И это понятно: здесь, в Кульдже, существовали очень схожие с дореволюционной Россией порядки, местные власти заботливо относились к белогвардейскому отребью, выказывали бывшим чиновникам и военным свое внимание. Атаман Анненков, например, хотя и считался интернированным и значился арестованным, пользовался свободой и жил припеваючи. Синьцзянские власти не только не притесняли его, напротив, поощряли провокационную деятельность бывшего командующего семиреченскими белоказачьими бандами.