Человеческая комедия

– Отец?

– Да. Но и это ничего. Газеты толкуют об этом, как будто они имеют на то право. На вот, прочти.

Гранде, взявший газету у Крюшо, развернул роковую статью перед глазами Шарля. В эту минуту бедный молодой человек, еще ребенок, еще в том возрасте, когда чувства проявляются непосредственно, залился слезами.

“Ну, обошлось!
– подумал Гранде.
– Глаза его меня пугали. Он плачет - он спасен”.

– Это еще ничего, мой бедный мальчик, - сказал Гранде, не зная, слушает ли его Шарль, - это ничего, ты утешишься, но…

– Никогда! Никогда! Отец! Отец!

– Он тебя разорил, ты остался ни с чем.

– Что мне до этого! Где мой отец… Отец!

Плач и рыдания звучали в этих стенах с ужасающей силой и отдавались эхом. Три женщины, охваченные жалостью, плакали: слезы так же заразительны, как и смех. Шарль, не слушая дяди, выбежал во двор, разыскал лестницу, поднялся в свою комнату и упал поперек кровати, зарывшись лицом в одеяла, чтобы поплакать вволю подальше от родных.

– Надо дать вылиться первому ливню, - сказал Гранде, возвращаясь в зал, где Евгения с матерью быстро заняли свои места и, вытерев глаза, работали дрожащими руками.
– Но этот молодчик никуда не годится: он больше занят покойниками, чем деньгами.

Евгения вздрогнула, услышав, что отец так говорит о самом святом страдании. С этой минуты она стала судить своего отца. Рыдания Шарля, хотя и приглушенные, раздавались в этом гулком доме, и глухие стоны, которые, казалось, шли из-под земли, постепенно ослабевая, стихли только к вечеру.

– Бедный юноша!
– сказала г-жа Гранде.

Роковое восклицание! Старик Гранде посмотрел на жену, на Евгению, на сахарницу; он вспомнил необыкновенный завтрак, приготовленный для несчастного родственника, и стал посреди зала.

– Вот что! Надеюсь, - сказал он с обычным своим спокойствием, - вы прекратите это мотовство, госпожа Гранде. Я не на то даю вам деньги, чтобы пичкать сахаром этого щеголя.

– Маменька здесь ни при чем, - сказала Евгения, - это все я…

– Уж не по случаю ли совершеннолетия, - прервал дочь Гранде, - ты собралась мне перечить? Подумай, Евгения…

– Папенька, разве можно, чтобы сын вашего брата, приехав к вам, нуждался в…

– Та-та-та-та!
– ответил бочар четырьмя тонами хроматической гаммы.
– То сын брата, то племянник! Этот Шарль для нас ничто, у него ни гроша, отец его банкрот, и когда этот франт наплачется досыта, он отсюда уберется вон: не желаю, чтоб он мне дом мутил.

– Папенька, а что такое банкрот?
– спросила Евгения.

– Оказаться банкротом, - отвечал отец, - это значит совершить самое позорное из всех деяний, какие могут опозорить человека.

– Это, должно быть, большой грех, - сказала г-жа Гранде, - и брат ваш, пожалуй, будет осужден на вечные муки.

– Ну, завела канитель!
– сказал старик, пожимая плечами.
– Банкротство, Евгения, - продолжал он, - это кража, которой закон, к сожалению, мирволит. Люди доверили свое имущество Гильому Гранде, полагаясь на его доброе имя и честность, а он, взявши все, разорил их, и теперь они слезы кулаками утирают. Разбойник с большой дороги - и тот лучше несостоятельного должника: грабитель на вас нападает, вы можете защищаться, он хоть рискует головой, а этот… Короче говоря, Шарль опозорен.

Эти слова отозвались в сердце бедной девушки и пали на него всей своей тяжестью. Чистая душой, как чист и нежен цветок, родившийся в лесной глуши, она не знала ни правил света, ни его обманчивых рассуждений, ни его софизмов; она доверчиво приняла жестокое объяснение, какое дал ей отец относительно банкротства, намеренно умолчав о разнице между банкротством неумышленным и злостным.

– Значит, вы, папенька, не могли отвратить эту беду?

– Брат со мной не посоветовался. К тому же у него долгов на четыре миллиона.

– А что такое миллион, папенька? Сколько это денег?
– спросила Евгения с простодушием ребенка, который уверен, что немедленно получит желаемое.

– Миллион?
– сказал Гранде.
– Да это миллион монет по двадцать су.
– Нужно пять монет по двадцать су, чтобы получить пять франков, а двести тысяч таких монет составят миллион.

– Боже мой, боже мой!
– воскликнула Евгения.
– Как же это у дяденьки могло быть у одного целых четыре миллиона? Есть ли еще кто-нибудь во Франции, у кого может быть столько миллионов?

Старик Гранде поглаживал подбородок, улыбался, и, казалось, шишка на его носу расплывалась.

– Но что же будет с братцем Шарлем?

– Он отправится в Ост-Индию и там, согласно воле отца, постарается составить себе состояние.

– А есть ли у него деньги на дорогу?

– Я оплачу его путешествия… до… ну, до Нанта.

Евгения бросилась отцу на шею.

– Ах, папенька, какой вы добрый!

Она с такой нежностью целовала отца, что заставила Гранде почти устыдиться, в нем чуть-чуть зашевелилась совесть.

– Много нужно времени, чтобы накопить миллион?
– спросила Евгения.

– Еще бы!
– сказал бочар.
– Ты знаешь, что такое наполеондор? Так вот, их нужно пятьдесят тысяч, чтобы получился миллион.

– Маменька, мы закажем для него напутственный молебен.

– Я тоже думала.

– Так и есть! Вам бы только тратить деньги!
– вскричал отец.
– Вы что думаете - у меня сотни тысяч?

В эту минуту в мансарде раздался глухой стон, еще более скорбный, чем прежде; Евгения и ее мать похолодели от ужаса.

– Нанета, подымись наверх и посмотри, не покончил ли он с собой, - сказал Гранде.
– Ну вот, - продолжал он, оборачиваясь к жене и дочери, побледневшим от его слов, - бросьте глупости вы обе! Я ухожу! Надо обломать наших голландцев, они уезжают сегодня. Потом зайду к Крюшо поговорить обо всем этом.

Он ушел. Когда Гранде затворил за собой дверь, Евгения и мать облегченно вздохнули. До этого утра дочь никогда не чувствовала себя принужденно в присутствии отца, но за эти несколько часов ее мысли и чувства менялись с каждой минутой.

– Маменька, сколько луидоров получают за бочку вина?

– Отец продает вино от ста до полутораста франков за бочку; иногда берет по двести, как я слышала.

– Если он выделывает по тысяче четыреста бочек вина…

– Право, дитя мое, я не знаю, сколько это выходит: отец никогда не рассказывает мне о своих делах.

– Да ведь тогда папенька, наверно, богат.

– Может быть. А только господин Крюшо мне говорил, что два года назад он купил Фруафон. Должно быть, он теперь стеснен в средствах.