Человек-Горошина и Простак

"Вот сейчас я стану как фасолина", — подумал я, поеживаясь словно от холода.

Образ Учителя, всплывший в памяти, помог преодолеть нерешительность.

"Была не была", — сказал я себе и уже поднес синюю таблетку ко рту, когда снова раздалось монотонное жужжанье Ахумдус; она ловко открыла дверцу своего домика и стояла на пороге:

— Погоди, дружок! Прежде всего, по условиям найма, ты должен накормить меня.

Я достал из кармана щепотку завалявшихся хлебных крошек и швырнул их Ахумдус, но она презрительно покачала головой:

— Нет, милый! Убери это, я не выношу грязи… Вот так… А теперь добудь-ка каплю сахарного сиропа, разведенного, конечно, в теплой воде; легкая пища пойдет на пользу нежному и родовитому существу.

Характер у меня покладистый, но сейчас во мне все кипело. Пришлось бежать вниз, в ресторан, раздобывать горячую воду и толочь сахар.

Ужинала Ахумдус нестерпимо медленно; после каждого глотка слышалось ее монотонное жужжание:

— Сочинители воспевают птиц и чернят нас, если не считать вдохновенного образа Мухи-Цокотухи. Но по правде, — и ты скоро в этом убедишься, — нет ничего более хищного и опасного, чем птица. В мире все относительно, дружок.

Я присел на краю стола, держа в правой руке мизерин, а в левой стакан с водой, чтобы запить таблетку.

— Ну что ж, — прожужжала Ахумдус, моя лапки. — Я готова и жду. Прежде чем принять мизерин, постарайся усвоить следующее…

— Оставьте при себе мушиные премудрости, — перебил я. Больше я не мог выдержать и взорвался, чему способствовали тревожные мысли о предстоящих испытаниях.

— Как хочешь, как хочешь, — отозвалась Ахумдус, пожимая крылышками и поворачиваясь ко мне спиной.

Я проглотил таблетку, почувствовал нестерпимое головокружение и на несколько мгновений потерял сознание. Когда я очнулся, подо мной простиралась пропасть без дна. Скоро, однако, я понял, что сижу по-прежнему на краю стола, но уменьшился так, что расстояние до пола — меньше метра — выросло для меня до высоты стопятидесятиэтажного дома!

"Упадешь, и мокрого места не останется", — в ужасе подумал я, поднимаясь на ноги и пятясь от края стола. "Ничего-ничего. Это ненадолго. Милый старичок провизор позаботился о тебе, и ты в любой момент можешь стать таким, как был", — пробормотал я, поворачиваясь и отыскивая глазами красную таблетку антимизерина.

И тут меня потрясла ужасающая мысль.

Я добежал до красной таблетки, с величайшим трудом, обливаясь потом, перевернул ее на ребро. Она достигала моего плеча. Слезы, безнадежные, не облегчающие горе, полились из глаз.

— Успокойся, — прожужжала в этот горестный миг Ахумдус. — Конечно, если бы ты заранее растолок таблетку антимизерина, — это я и хотела посоветовать, когда ты так грубо заставил меня замолчать… Но, счастье твое, есть еще Ахумдус; избавься от губительной строптивости… — и уж я-то придумаю что-нибудь.

Я стал горячо уверять Ахумдус, что во всем полагаюсь на ее мудрость.

— Ладно, ладно! — ворчливо перебила она. — Садись-ка верхом, и полетим. Ты не в детском саду, пора за работу.

Я сел в седло, обеими руками ухватившись за луку. Ахумдус круто взмыла вверх, и через раскрытую форточку мы вылетели в город.

Ахумдус образовывает ум

В первые минуты полета меня укачало, и я ни о чем не мог думать, только старался не смотреть вниз, где горели огни ночного города и серыми деревьями без ветвей поднимались в небо башни.

Потом я огляделся.

Мы летели не к площади, а совсем в другую сторону. Я робко спросил, почему выбран такой окольный путь. Ахумдус ответила строгим наставлением:

— Видишь ли, дружок! Мухи, как и люди, не рождаются столь просвещенными, какой ты узнал меня. Пожалуй, в юности я была не на много разумнее, чем ты. Но я пользуюсь каждым случаем, чтобы путешествиями и созерцанием окружающего образовывать ум.

После длинного полета мы влетели в окошко кухни, где, несмотря на поздний час, топилась плита и кипел медный таз с вишневым вареньем.

— Милейшая Катрин не простила бы, откажись я попробовать ее стряпни. Надо радовать ближних, — прожужжала Ахумдус.

Катрин, маленькая, толстая старушка, несколько своеобразно проявила радость. Она схватила длинное полотенце и, крутя им в воздухе, закричала:

— Кыш, проклятая, и ночью нет покою.

Мы с Ахумдус счастливо избежали опасности. Устроившись на потолке и глядя на листы коричневой клейкой бумаги "смерть мухам", разложенные на столе и подоконнике, Ахумдус сказала:

— Дьявольское изобретение. Думается, если бы на земле по справедливости властвовали мухи и я была бы Главной мухой, то никогда не позволила бы изготовлять такие ловушки для людей. Хотя, кто знает, — задумчиво прожужжала она через минуту, — маленькие плачут, когда их обижают взрослые, а становясь взрослыми, сами обижают маленьких. Все относительно; тебе, простаку, этого не понять.

Ахумдус усвоила неприятную манеру называть меня простаком, и даже — простофилей. Но что поделаешь, если мое будущее зависело от нее? И бывают прозвища похуже. Сейчас я не могу припомнить, но, конечно, немало прозвищ гораздо обиднее.

Так и не попробовав вишневого варенья, мы вылетели из кухни.

Когда мы находились над площадью, Ахумдус решила посетить ратушу:

— Ознакомишься с произведением искусства, достойным внимания и не такого простака!

В полутьме ратуши я увидел протянувшуюся вдоль стены, во всю ее длину, картину. На ней был изображен Жаб Девятый Вогнутовыгнутый, которого я сразу узнал, вспомнив рассказ Учителя, рядом с ним Альфонсио Любезный с секирой — вероятно, сын того Альфонсио Любезного, который сам себя казнил, Альфонсио Предусмотрительный и еще длинный ряд фигур. За каждой стояла смерть с косой.

Мы летели вдоль картины; вдруг в звездном свете я увидел Принцессу. И к ней из глубины картины кралась костлявая смерть. Это поразило меня так, что я вскрикнул. То, что смертны все эти Жабы и Альфонсио — очень хорошо. И я смертен; что ж, ничего не поделаешь. Но Принцесса! Пусть она живет вечно! Где-нибудь вдали, но все-таки живет.

Я задумался и почти не заметил, как мы вылетели из ратуши, пересекли площадь и через приоткрытое окошко проникли в башню.

Начиналось самое главное.

Принцесса встречается с Каменным Юношей

Магистр сидел у стола, придвинутого к сводчатому окну. Перед ним лежали старый кожаный кошелек и кучка монет. Ножницы прислонились к стене. Сложив монеты в кошелек, Магистр поднял глаза, полные такой любви, которая могла бы расплавить и железное сердце.

— Сколько ты насчитал? — лязгающим голосом спросили Ножницы.

— Три Золотых, девять Серебряных и сорок семь Медных, — виновато ответил Магистр.

— И это все, что ты накопил за долгую жизнь?!