Человек и сверхчеловек

на лужайке в нижнем конце сада и посмотреть на вершину,

линия горизонта совпадет с каменной балюстрадой

выложенной плитняком террасы на фоне бесконечного

пространства. Между нами и этой террасой будет тогда

находиться цветник с фонтаном в центре, вокруг которого

в строгом порядке размещены геометрически правильные

клумбы, дорожки, посыпанные гравием, и аккуратно

подстриженные тисовые деревья. Цветник расположен выше

нашей лужайки; туда ведет несколько ступеней в середине

уступа. Терраса, в свою очередь, выше цветника, и нужно

подняться еще на несколько ступеней, чтобы, облокотясь

на балюстраду, полюбоваться прекрасным зрелищем города в

долине и холмов, уходящих вдаль, где они вырастают в

горы. Вилла тогда будет слева от нас, и к ней тоже ведут

ступени, расположенные в левой части цветника.

Возвращаясь с террасы через цветник на нашу лужайку

(причем вилла тогда оказывается уже справа от нас), мы

узнаем, что обитатели виллы отличаются литературными

склонностями; нигде не заметно ни сетки для тенниса, ни

крокетных дужек, а небольшой садовый стол, слева от нас,

завален книгами, большей частью в желтых обложках. На

стуле справа тоже лежит несколько раскрытых книг. Газеты

не видно ни одной,и это обстоятельство, наряду с

отсутствием спортивного инвентаря, может привести

вдумчивого наблюдателя к самым многозначительным выводам

относительно обитателей виллы. Впрочем, в этот ясный

весенний день подобным размышлениям помешало бы

появление у боковой калитки Генри Стрэйкера в его

шоферском наряде. Он пропускает в сад неизвестного

пожилого джентльмена и сам проходит следом за ним.

Пожилой джентльмен, наперекор испанскому солнцу, облачен

в черный сюртук и брюки весьма респектабельного оттенка,

получающегося из сочетания темно-серых и фиолетовых

полос; на голове у него цилиндр, черный галстук бабочкой

оттеняет безукоризненную белизну манишки. Очевидно, он

из тех людей, которых социальное положение обязывает к

постоянному и настойчивому самоутверждению, невзирая на

климат, они и в сердце Сахары и на вершине Монблана

одевались бы одинаково. А поскольку в нем не

чувствуется представителя класса, привыкшего видеть свое

жизненное назначение в том, чтобы рекламировать и

содержать первоклассных портных и модисток, его

изысканный костюм придает ему вульгарный вид, тогда как

в любой рабочей одежде он выглядел бы вполне пристойно.

У него красное лицо, волосы, напоминающие щетину,

узенькие глазки, поджатый рот и упрямый подбородок. Кожа

на шее и у подбородка уже тронута старческой

дряблостью, но щеки еще упруги и крепки, как яблоко, и

от этого верхняя часть лица кажется моложе нижней. Он

самоуверен как человек, который сам составил себе

состояние, и несколько агрессивен, как тот, кому оно

досталось в звериной борьбе; за его вежливостью ясно

ощущается угроза в случае необходимости пустить в ход

другие методы. Но вообще это человек, способный внушить

жалость тогда, когда он не внушает страха; временами в

нем проглядывает нечто трогательное как будто огромная

коммерческая машина, втиснувшая его в этот сюртук,

оставила ему очень мало личной свободы и сурово

отказывает в удовлетворении всех его склонностей и

желаний. С первого же произнесенного им слова становится

ясно, что он - ирландец, сохранивший свою природную

интонацию, несмотря на многочисленные перемены

местожительства и общественного положения. Можно

догадаться, что первоначальную основу его речи составлял

грубоватый говор южных ирландцев; но этот говор так

долго подвергался искажающим влияниям городского

жаргона, неизбежным в Лондоне, Глазго, Дублине, да и в

других больших городах, что теперь разве только заядлому

кокни придет в голову назвать его ирландским певучесть

его исчезла совершенно, осталась только грубоватость. К

Стрэйкеру, чья речь - ярко выраженный кокни, он

относится с неудержимым презрением, как к безмозглому

англичанину, который даже на своем языке не умеет

говорить как следует. В свою очередь Стрэйкер склонен

рассматривать его манеру говорить как шутку провидения,

специально задуманную для потехи истых британцев, и

проявляет к нему терпеливую снисходительность, как к

представителю низшей и обделенной судьбою расы; впрочем,

эта снисходительность сменяется возмущением всякий раз,

когда пожилой джентльмен выказывает претензию на то,

чтоб его ирландские штучки принимались всерьез.

Стрэйкер. Сейчас я позову молодую леди. Она говорила, что вы, верно,

захотите подождать ее здесь. (Поднимается по ступеням, которые ведут к

цветнику.) Ирландец (с живым любопытством оглядываясь по сторонам). Это мисс Вайолет,

что ли? Стрэйкер (останавливается, вдруг заподозрив неладное). А вы разве сами не

знаете? Ирландец. Это я-то? Стрэйкер (начиная сердиться). Вы-то, вы-то. Так что же, знаете вы или нет? Ирландец. А вам какое дело?

Стрэйкер уже вне себя от злости поворачивается назад и

подходит к гостю.

Стрэйкер. Вот я вам сейчас скажу, какое мне дело. Мисс Робинсон... Ирландец. Ага, значит ее фамилия Робинсон? Ну, спасибо, спасибо. Стрэйкер. Вы что же, не знаете даже ее фамилии? Ирландец. Нет, теперь знаю - когда вы мне сказали. Стрэйкер (на мгновение

сбитый с толку быстрым ответом старика). Послушайте, с какой же это

стати вы влезли в машину и прикатили сюда, если вы не тот, кому я вез

записку? Ирландец. А кому же вы ее везли, если не мне? Стрэйкер. Я вез ее мистеру Гектору Мэлоуну, как меня просила мисс Робинсон,