Человек из рая

Мы выпили. Артем молчал. Еще выпили.

— Где ружье? — наконец спросил он мрачно.

— Может, сейчас не надо ружье? — сказал я с опаской. — Потом как-нибудь…

— Нет, не бойся, — понял он меня. — Неси. Я завтра в лес уйду.

Я вышел в сарайчик, откопал сверток, потрепал мешковину от земли, вернулся, прислонил сверток к стене. Сел за стол напротив Артема. Но он уперся локтями в колени и опустил лицо в ладони, сидел неподвижно, только плечи еле заметно приподнимались от дыхания. «Плачет что ли?» — с тяжестью подумал я. Тогда я налил еще по полстакана водки, подождал каких-нибудь перемен в соседе. Но тот оставался неподвижен. Я встал и ушел на цыпочках, чтобы больше не тревожить его.

Любопытство мое было велико, но, по природе терпеливый, я не подгонял коней, решил ждать утра и тогда подробно разузнать обо всем. Однако утром я уже не застал Артема дома. Не солоно хлебавши я ушел на рыбозавод.

Любопытство было удовлетворено лишь еще спустя неделю. Артем вернулся, когда начался буйный многодневный памятный курильчанам тайфун, который почему-то так и не получил традиционного женского имени. Но Кунаширу он здорово навредил, сорвав шифер со многих крыш в поселках, а с некоторых домов даже сами крыши, обрушив десятки электрических столбов, завалив дороги павшими деревьями, выбросив на берег несколько мелких судов и бесследно похитив трех человек.

В первый день погода была еще терпимой, еще не летали по воздуху шиферные снаряды и не валялись на земле столбы и накрученные электрические провода, но свет, конечно, уже отключился. Холодные потоки ливня неслись ураганом параллельно земле, вода хлестала по стеклу, словно из брандспойта, и казалось, выдавит его. В комнате с подоконника на пол стекал водопадик с мизинец толщиной, и скоро в широкой луже под окном можно было бы пускать кораблики, если б не крысиный лаз в полу, в который, как в шпигат, уходила вода. И все-таки (я не оговорился), по курильским меркам, погода в первые сутки была терпимая.

Из пространства, до краев заполненного взбесившимся ветром, водой, потопом, пришел Артем. Вечером, когда он разогревался спиртом, я обо всем узнал под страшный вой урагана. Артем с печальным лицом сидел за столом перед мерцающей свечкой и скорбным голосом рассказывал мне свою поучительную историю. А я, глядя на его лысую в непростриженных клоках голову, еле сдерживал смех. На глазах моих выступили слезы, которые ни при каких обстоятельствах не могли бы сойти за слезы сочувствия. И под конец я не выдержал — не рассмеялся даже, а бессовестным образом заржал. На что Артем, с укоризной посмотрев на меня, обижено спросил:

— Что же ты смеешься, как гад?

Через некоторое время его историю знал почти весь остров, чему способствовал — каюсь — я (ну что с меня взять), так что и по сей день, хотя спутанная шевелюра Артема успела восстановить свой прежний вид, можно услышать такое:

— Артем, ты расскажи, как на материк к парикмахерше стричься ездил…

Со временем он перестал злиться на подобные оклики и мог вяло ответить: «Да, было, было…» История стала даже забываться, но с тех пор к нему приклеилась не совсем уместная кличка — Лысый, хотя называют его так исключительно за глаза.

А я и теперь не могу спокойно вспоминать о его московском сватовстве. Я и сейчас готов рассмеяться, когда представляю себе, как Артем спускается по трапу аэробуса в аэропорту Внуково. На Артеме — приталенный вельветовый пиджак кофейного цвета, такого же цвета кримпленовые клеши, лакированные остроносые туфли на высоком каблуке. Из одежды его сыпалась пыль восемьдесят второго года, эпохи, которая давным-давно уже умерла, обвалилась в яму из неосторожных рук могильщиков.

Материк начал раздражать его с первых шагов. Материк был уже совсем не тот, каким Артем видел его последний раз десять лет назад. Три дня уже Артем был в дороге, двое суток на теплоходе до Сахалина, а потом долгий перелет в аэробусе, и его утомленные глаза, привыкшие созерцать величественные ландшафты Курил, не могли теперь разом вместить всего увиденного. Эта мишура, мельтешение толп, вывесок, реклам и, главное, торговли, такого невиданного обилия торговли, ослепило его еще в аэропорту. Ярмарка, сплошная ярмарка, материк надел балаганный наряд. Голова Артема разболелась в зале ожидания, а уже дальше он и не шел по этому пространству, а был ведом, несом некой толкающей силой, которая, наверное, обнаруживается только в сильной реке, если попасть на перекат.

И вот, получив в багаже допотопный фанерный чемодан с металлическими уголками, обтянутый желтым дерматином в мелких ядовито-зеленых цветочках, он направился к выходу. И надо ли говорить, что этот таежный человеческий экземпляр, это чудо-юдо с оттопыренными денежными карманами представляло собой лакомейший кусочек для оккупировавшей выход таксующей шоферни, этих извозчиков и по роду занятия и по сути своей, этого народца, обладающего особым кодексом бесчестья и особой психологией негодяев.

Артема «взял» первый же из них, кожаный мужичок с неуловимым лицом, словно и не имеющий лица, а имеющий только что-то стремительное под длинной белобрысой челкой. И Артем сплоховал в первую же секунду. Когда мужичок-шустрячок вцепился ему в рукав и неистово возопил: «Поехали, шеф! По спидометру беру!» — Артем как-то расслабился, обмяк — может быть, от усталости, может, от выработавшейся за много лет доверчивости. Сплоховал, хотя знатоки на Курилах и советовали ему ехать на маршрутке Внуково — Юго-западная, а там — на метро, а там своим ходом, а там уж и на лифте… Артем спросил: «По счетчику? И скоко?» А спросив и получив ответ: «По божески — „чирик“ за версту», — Артем уже не смог отступить — иначе зачем тогда спрашивал. А сколько это, чирик — много ли, терпимо ли? В уме он все-таки смутно прикинул — но опять же с опозданием, когда уже тащился следом за «благодетелем», — московские расстояния и понадеялся, что рублей в триста уложится. Какая мелочь для обладателя пяти тысяч «баксов», которые, правда, уже немного подтаяли за дорогу, но в конце концов один разок можно и шикануть. А в дороге, что уж там, выпьет он пивка — пока дожидался багажа, купил две бутылки пива да еще и две бутылки водки (не с пустыми же руками ехать к сестре). Стеклянное добро это держал теперь в полиэтиленовом пакете с изображением отяжелевшей от мяса и силикона чисто вымытой почти гологрудой женщины. Пожалуй, что этот пакет и расслаблял его и отвлекал больше всего от превратностей путешествия.

Бросив чемодан в услужливо открытый багажник, а потом усаживаясь в переднее кресло голубого «Жигуленка», Артем допустил еще одну, совсем уж непростительную ошибку. Когда водитель включил стартер и спросил: «Так куда едем, братан?» — он как-то запамятовал новый адрес сестры, которая не так давно переехала в Чертаново, и рассеянно полез во внутренний карман пиджака, где лежало письмо с обратным адресом. Надо полагать, что шоферюга, видевший такие манипуляции бестолкового клиента, даже прихрюкнул от удовольствия и, заметно повеселев, задал еще один вопрос: «Что, первый раз здесь?» Уставший Артем буркнул: «Да». Этим «да» он хотел сказать, что первый раз попал в аэропорт Внуково, так как раньше прилетал в Домодедово, но шоферюга, вновь прихрюкнувший, растолковал, видимо, ответ по своему, решив, что «сибиряк» никогда еще не видел Москву. Водитель показал Артему на спидометр:

— Вишь, последние три цифры — пятьсот двенадцать. — И добавил, сильно нахмурившись, отчего неуловимое лицо его на секунду застыло, так что можно было бы на нем прочитать что-то, будь Артем внимательнее: — Однако в путь.

Они выехали.

— Так ты с Сибири? — сразу осведомился шоферюга и, узнав, что клиент живет еще дальше, на Курилах, зацокал языком: — Далеко-то как… А холодно!

Артем улыбнулся, но возражать насчет холода не стал, он извлек из пакета пиво и теперь неспешно отхлебывал из горлышка, а пакет держал на коленях и косил на него левым глазом. Но и снаружи было множество впечатлений, притягивающих к себе взор. И Артем совсем скоро ошалел от всей этой несущейся навстречу ему непомерно огромной разросшейся цивилизации, этой широченной автострады, от вида которой он совсем отвык, от жуткого обилия новеньких красивых автомобилей, гигантских зданий, которые росли и приближались, наваливались на него тысячеоконностью, ячеистостью, перенаселенностью… И вот дома приблизились и выросли в скалы, в белые, точеные гигантами известняки, и опять засновали толпы, толпы, автомобили, рев моторов, и вывески, рекламы, огромные яркие щиты вдоль дороги, поперек дороги, и надписи, и лица, и полуобнаженные женщины, улыбающиеся в пол-улицы! Дух захватывало.

Шоферюга, этот изгой порядочности, этот асфальтовый червь, еще несколько раз изрекал об островах какую-то несусветную глупость, на которую Артему реагировать совсем было некогда. А шоферюга, исправно заговаривая клиенту зубы, как водится, уже переселял на восток и север свою родню, компонуя ее, по его смутным географическим соображениям, поближе к Курилам. И «брательник» его в Магадане работал, и дядя с тетей под Хабаровском жили, да и сам он, оказывается, поездил… Хотя, думается, «брательник» его никогда не выезжал дальше Мытищ, промышляя, может быть, мелкой торговлей бабьими трусами на вещевом рынке, а вся остальная родня жила в каком-нибудь Чернском уезде Тульской губернии, честно обрабатывая свои сотки, попивая горькую и совсем напрасно завидуя племянникам, родители которых когда-то сумели зацепиться в столице.