Человек, которого нет

– И знаешь, - сказал он М., - мне давно приходили в голову мысли, что в эту загадочную организацию я попал через какой-то из тогдашних многочисленных психологических экспериментов. Вот под какой-то из них было ловко замаскировано тестирование. И я участвовал, по результатам оказался годным и был завербован.

Смех и возмущение: ну надо же, напрямую спрашивать про учебу и работу нельзя, сразу падаешь в туман и бесчувствие. А стоило поинтересоваться насчет Хорхе - тут же получил доступ к учебе.

– А теперь я понимаю, почему я так убивался по Вальпараисо, так боялся лишиться этой связи. Я тосковал не по городу. Я тосковал по нему.

Записки сумасшедшего: Когда-нибудь...

Когда-нибудь я смогу отпустить "ту" жизнь, позволить ей закончиться? Смогу начать новую? Не зря "та" в кавычках. Для меня она все та же, хотя я не тот уже.

И это очень странно.

Хорошо, ту часть жизни, вот так будет вернее.

Когда-нибудь смогу?

Неокончательный диагноз: Дрессировщики

В другой раз они просто говорили с М.
– он расспрашивал ее о терминах, которыми она назвала описанное им в той сессии, когда он пытался рассказать то, что понял о процессе обучения. Он не запомнил слова, которыми она это называла, но запомнил свою реакцию на них: злость, раздражение, "вы достали!". И в другой раз попросил М. повторить сказанное.

Она повторила, упомянув Скиннера, переменный режим поощрений и неразличимое условие в качестве способа тренировки креативности.

– Неразличимое условие?

– Когда не известен критерий достижения успеха. Как в сказке. "Поди туда, не знаю куда".

Хотя в эксперименте это все же "не скажу куда".

Лу чувствовал, что эти слова вызывают очень сильную реакцию: ему было трудно усидеть на месте, кидало ходить по комнате, протестующее мотать головой. Он чувствовал сильное раздражение и... тоску по чему-то очень дорогому и уютному. Он злился и повторял про себя: "хочу домой".

М. попросила описать его реакцию более подробно.

Лу попытался разделить ее на слои, чтобы заметить и осознать как можно больше.

Первый слой относился, кажется, непосредственно к процессу обучения: глухое раздражение (как достали с этими штучками!) и протест против самого "дрессировочного" подхода; усталость - похоже, курс был очень интенсивным; страх не справиться и потерять, то есть быть отвергнутым (этот страх сильно резонировал с памятью о детстве). И было спокойное согласие с применяемыми методами: он сам на это подписался.

Второй слой тянулся между "здесь" и "там": тоска по тому, что было у него вместо дома, по тем, кто был ему вместо семьи, по "учителям", по той поддержке и заботе, которые там были. Тоска, тепло и привязанность в этом слое переплелись очень тесно, сплавляясь в одно.

Третий слой: здешний страх о том, что он был насквозь зазомбированным, выдрессированным в чужих интересах и для чужих целей. И - нет, вряд ли, решил про это Лу. Не тот уровень работы, не тот уровень задач. Это хорошо для одноразового... "Улитка" - не для таких. Слишком много возни. Хватило бы какой-нибудь капсулы с ядом.

В четвертом слое был страх, что его все-таки бросили свои. Когда он "сорвался с поводка", отказался уйти с Моссом, остался с единственной целью: убивать причастных к гибели Хорхе. И был своими вычеркнут - и оставлен. Но едва он взглянул в лицо этому страху - фыркнул и рассмеялся. Нет. Просто нет.

– Знаешь, - сказал он М., - я думаю, по этому месту хорошо "поездили" в зоне канала. Им же надо было, чтобы я рассказал, кто у меня свои. Грех было бы не подергать за такой рычаг: убедить, что свои меня бросили и нечего их защищать.

Когда он говорил это, горло свело, стянуло в болезненный узел. Но он продышался и продолжал: какое там "бросили и оставили". Вот этого нельзя бросить и оставить, этого надо уничтожить, если уж на то пошло. Много знает.

И пятый слой, сказал он потом. Благодарность этим людям и этим методам. Не только же креативность тренировали. Спасибо дрессировщикам за хорошо и надежно поставленные инструменты.

– Инструменты для чего?

– Надежные средства для того, чтобы, даже развалившись на куски, я делал то, что соответствует моим ценностям. Даже тогда, когда уже не буду помнить, что это за ценности и где они у меня. Не буду помнить, как меня зовут и кто я есть. Просто, как хорошо выдрессированная собака, буду делать то, что считал нужным делать, когда был в своем уме. Отлично поработали. Все получилось.

Пока он говорил об этом, его первоначальное раздражение превратилось во что-то другое, обернулось плотным поддерживающим коконом вокруг него.

– Знаешь, - попытался он объяснить, - не мешает двигаться, но сильно и мягко сжимает - держит.

– Экзоскелет?

– Ну да, - улыбнулся Лу.
– Он не жесткий, он упругий и комфортный, как хороший ортопедический матрац, только вокруг всего меня. Помнишь, я говорил про хорошо оборудованный боевой вертолет?

– Мистер Смарт, да.

– Он самый. И знаешь, когда я рассказывал моему терапевту про "улитку" или что-то подобное, и что я ищу подходящие способы, какими можно было бы поставить эту защиту, она говорила про гипнотические техники, говорила, что шестидесятые - время как раз подходящее. Но я полагаю, это уже последние средства, на самый край. А было еще... но пока не понимаю, что конкретно. То, на чем я продержался до самого конца. Как же мне интересно больше узнать про это. Я понимаю, почему был согласен на такие методы обучения. Очень высокая эффективность.

– Да, это правда. Эффективность бихевиористских методов очень высокая.

– А цели у нас были общие. Так что это в моих интересах.

Страх растаял. Осталась тоска.

– Этот человек... Мой дрессировщик? Тот, с кем мы ставили мою "улитку". У которого был ключ. Как я к нему относился? Любить не любил. Но душу бы доверил.

– Боюсь, в этом подходе нет понятия души.

– Ну, я не о той душе, которая богова. Я...

Он смотрит на М., потом трет лицо.

– И, в общем, не "доверил бы". Как есть - доверил.

И еще позже:

– И я их любил. Дрессировщиков.

– У дрессировщиков всегда есть печеньки.

– Это да.

Молчит.

– Хочу домой.

И снова молчит.

– Никогда.

Выписки:

"Человек остается один, когда уходит последний, кто помнит его в молодости. У меня тоже есть племянники, и племянницы, и добрые друзья, но никто из них не помнит меня молодой, никого из тех людей не осталось. Я уже давно совершенно одинока".