Человек, которого нет

Агата Кристи. Объявлено убийство

Записки сумасшедшего: Моисей, Моисей

Я понял, что жду. Я надеюсь на встречу с Моссом, Моисеем, с которым я отказался уйти. Жду не только потому, что мы были друзья и братья по оружию. В этой надежде есть еще один поток, сильный, глубоко. Он течет между тем видением темной, холодной спальни, одиноким мальчиком в ней - и мучительным, выкручивающим воспоминанием о тюрьме в зоне Панамского канала (о Школе Америк?), о холоде, одиночестве и безнадежности. Когда меня скрутило в первый раз, мы были в гостях у отца, в деревне. Но мы все-таки нашли время и место, чтобы дать мне побыть с этим. Я говорил, сидя на стерне за лесополосой: они ведь просто не знали, что со мной, где я... Я сам оборвал все связи, попрощался с Моссом - и всё.

И невыносимое одиночество, покинутость и безысходность, высасывающий холод безнадежности. И одиночество, оно больше всего. И вдруг почти видимо, почти осязаемо развернулась связь между тем мальчиком в страшной пустой каменной спальне и безумной надеждой на появление Мосса здесь и сейчас. И внезапная тоска "никто никогда не приходит" - через тюрьму в зоне канала, через долгое мучительное ожидание смерти. Кажется, я не только смерти ждал. Это близко к бреду, конечно, и я знал, что никто не придет, но.

Мосс - просто символ, связь со своими, последний из своих, кого я видел. И все, что я чувствую про своих, собирается в этой тоске и надежде.

Или не только символ. Были же у меня друзья? Не могло не быть. Эта странная дружба людей, которые видят друг друга раз в пару лет, может быть. Скорее всего, мы учились - не вместе, конечно, разные специализации, но, возможно, рядом. Там, в Африке?

И я написал ему письмо. Здесь и сейчас - неведомо куда. Просто взял и написал ему письмо.

Моисей. Здравствуй.

В прошлом году мне казалось, что я много думаю о тебе. Я пытался вспомнить, а если не вспомнить, то хотя бы догадаться, вычислить, предположить, кем ты был, какую роль играл в тех событиях, кем приходился мне, какие между нами были отношения. Были ли мы друзьями или нас связывало только братство членов одной организации? Был ли я когда-нибудь влюблен в тебя? Если был, знал ли ты об этом? Как к этому относился? Или все-таки обошлось и мы были друзьями, или мы даже друзьями не были. Старше ты был, младше, или мы были сверстниками?

Я думал, бесконечно думал о тебе - пытался представить, как бы выглядел, как говорил; я расспрашивал автора "Подсолнуха", что она знает о тебе, каким видела, о каком тебе ей рассказали ее голоса в темноте.

И часами, днями предавался тоске: как я хотел бы встретить тебя, или хоть кого-нибудь из наших, но лучше всего бы - тебя...

Я думал, как мне одиноко здесь без вас, и никогда, никогда уже я никого не встречу, не пожму руку, не обниму, никого из братьев. Ты был как будто средоточием этого, потому что от тебя осталось хоть что-то у меня, пусть даже не имя, я не могу быть уверен, что это имя действительно твое, авторы, знаешь, дают своим персонажам имена, и даже если рассказывают правдивую историю, могут всех окрестить по-новому... Но от тебя остался образ, рассказ о тебе - я могу думать хотя бы о том, что там сказано о тебе, называть это имя, представлять тебя согласно описанию - рыжеволосым (наверное, это такой светлый рыжий, скорее рыжеватый, неброский, всего лишь оттенок, не настоящий рыжий цвет). Спокойный, негромкий, неброский, с уверенной повадкой, с тайной, почти незаметной грацией хищника - скорее волчьей, чем тигриной. И да, пожалуй, ты был старше меня.

И как же, как же я хотел встретиться с тобой, Моисей. Думал о сорока годах, которые отделяют меня сегодняшнего от того разговора, последнего нашего разговора, когда я отказался уйти с тобой. О том, что мне должно было бы быть за семьдесят сейчас, если бы я выжил тогда. О том, что ты, если жив, уже старик. Да и не узнал бы меня, если бы встретил. И я тебя не узнал бы. Я ничего не помню, почти ничего. Я восстанавливаю свою память по крохам, но я тот мальчик-с-пальчик, который отметил дорогу хлебными крошками, их склевали птицы... Мне не вернуться туда, мне не найти дорогих людей, мне не найти тебя, Мосс. Сорок лет пустыни и небытия. Мой Моисей затерялся в них, он никогда не вернется. И я никогда не вернусь.

И я думал - с упреком, с обидой думал о том, что ты оставил меня тогда. Не остался. Не попытался спасти того, о ком я просил. Скорее всего, это было невозможно - но я не могу простить тебе этот отказ даже если невозможно. Надо было пытаться все равно. И ты не остался со мной, чтобы мстить за него. А я остался, и со мной случилось все, что случилось, и ты был прав, оставаться было нельзя, и мне нельзя было не остаться, Моисей.

Но как же мне было плохо, и каким покинутым и брошенным, каким одиноким я себя чувствовал, в каком отчаянии и ужасе пребывал. И никто не пришел. Я знаю, что меня не искали, я думаю, что знаю это точно, по крайней мере, я так думал еще зимой. Я сам отказался от связей с братьями, я ушел в никуда, нарушил все уставы и клятвы, кто бы стал искать меня? Да и стал бы - не смог бы найти. Те, в чьи руки я попал в конце концов, очень хорошо умеют прятать и охранять свои норы.

И я был там один. И я думал этой зимой, что я все равно, слышишь, все равно был бы рад, да что там, я был бы безумно счастлив встретить тебя, если вдруг ты тоже живешь вот так же, как я теперь. О, если бы я мог тебя встретить, если бы мы могли узнать друг друга, как бы это было! Мой друг, мой Моисей.

Это я так думал: "все равно рад". Как будто ты в чем-то передо мной виноват. Как будто это не я сам устроил это все с моей судьбой. Просто мне было слишком больно, и ты, оставивший, согласившийся оставить меня там, где это потом случилось со мной, казался мне отчасти виноватым в том, что все так вышло. Нет, не разуму моему, не рациональной части, а только глубокому зверю-дитяти, которому все всё должны, ну, ты понимаешь. И я вот так готов был простить тебя и обнять. На самом деле я был готов тебя обнять и мне нечего прощать, я знаю. Но я же говорю, мне - казалось, только казалось, что я думаю о тебе. И даже когда я думал, что вот, мы вдруг встретились бы... Я понятия не имел, что дальше, что я могу сказать тебе и что хочу услышать от тебя. Но мне казалось - я думаю о тебе.

Так я думал, и думал, и думал.

Потом перестал думать, на какое-то время оставил эти мысли - или тоска оставила меня, с какой стороны посмотреть.

...

Но позавчера на пробежке я вдруг - хорошенькое дело, да?
– подумал о том, каково тебе было, когда я отказался уйти, остался, скрылся, заметая следы. И больше никогда не появился, не вышел на связь. Пропал. И я понял, что до сих пор я думал не о тебе. Я думал себе, носился со своей тоской и одиночеством.

И только позавчера я задумался действительно о тебе. О твоем одиночестве, о твоей судьбе.

Как чувствовал себя ты, кому было поручено увести меня от распахивающихся врат ада, сохранить, уберечь и доставить в безопасное место. А я отказался и пропал.

И ты - мог ли не нести эту ответственность? Даже если ни слова упрека не услышал от своих, что вряд ли. "Что значит отказался? Вырубить и доставить".

Ты должен был так сделать, и ты так и сделал бы. И тут я снова подозреваю, что мы были друзьями - поэтому ты сделал, как я просил: оставил меня и увел ту, кого я поручил тебе. Одно время я думал, что ты подчинился, потому что я был главнее. Но не главнее тех, кто определял твои обязанности. Так что дело не в субординации.

Может быть, годы и годы ты ждал, что я вернусь - когда отгорит, когда отпустит самая острая боль. Но однажды надежда закончилась и ты понял, что я не вернусь, не потому что не хочу. Просто - некому уже возвращаться, нет меня.

Может быть, еще раньше ты стал искать меня. По поручению или по своему почину, потому что тревожился и надеялся еще переубедить меня.

Моисей, прости.

Мозес, Мосс, брат мой.

Я даже не хочу думать, каково тебе было, когда ты узнал, чьей добычей я стал - если узнал, конечно.