Человек находит себя (первое издание)

Один из дней выдался дождливый. Оставшись одна в квартире, Таня стала разбирать книги на этажерке. Наткнулась на «Северную повесть» Паустовского, полистала… Книга сразу понравилась. Начала читать и не могла оторваться.

Читала до прихода Авдея Петровича. Внимание ее привлекло одно место: столяр Никитин полировал книжные полки на квартире всемирно известного писателя («наверно, у Горького…» — подумала Таня) и, показывая ему великолепие красного дерева при свете обыкновенной свечи, вспоминал слова о музыке из пушкинского «Моцарта и Сальери». А писатель («ну конечно же, Горький!») привел в комнату каких-то людей, показывал им чудеса необыкновенного дерева и говорил о «прелести настоящего искусства — будь то литература или полировка мебели».

«Значит, если человек очень любит свой труд, ему в работе музыка может слышаться!» В этом было что-то напоминавшее разговор в комитете комсомола еще давно, когда получала комсомольский билет.

Таня поделилась мыслями с Авдеем Петровичем, вызвав его этим на разговор о том, на что из семи его отшумевших десятков ушло без малого шесть, о большом искусстве столяра-мебельщика.

Авдей Петрович сидел за столом, сцепив руки и немного наклонив голову. На лысине его, сбегая к виску, вздувалась синеватая жилка.

— Взгляни, — говорил он, указывая на шишкинские «Сосны», — вот художник деревья изобразил. Хорошо изобразил, слов нет, проник в природу. Только вся ли красота здесь? В том и дело, что нет — только самые ее вершинки! А внутрь, в сердце дерева ни один художник еще не проник. А красота в нем особенная тем, что показывать ее надо такой, какая она есть, без всяких прикрас, а то испортишь только… Ну и суди сама, насколько велика красота, к которой ничего и прибавить нельзя. Она и есть самая большая на свете! Красивей ее не сделать, а вот сильней показать можно. Над этим и трудимся мы, столяры, те, разумеется, которые свое мастерство уважают…

От Авдея Петровича Таня узнала совсем необыкновенную новость. Оказывается, в каждом дереве есть душа, не такая, как в человеке, а особенная, до которой добраться можно только через мастерство и талант, да еще через мозоли на руках…

— Мне, конечно, до такого таланта далековато, — вздыхал Авдей Петрович, — хотя и умею кое-что, и мозолями не обижен.

Он повернул свои руки ладонями кверху, долго смотрел на них. Потом сказал: — Дай вот сюда твою руку для сравнения.

Таня протянула руку. Он снисходительно улыбнулся, увидев ее мягкую ладонь и длинные тонкие пальцы.

— Вот и у тебя, и у меня искусство, а скажи-ка ты мне, годится в вашем деле такая лапа, вроде моей?

Таня пыталась представить себе, как бы зазвучал, скажем, шопеновский этюд или вальс под пальцами Авдея Петровича, кряжистыми, пропитанными политурой и покрытыми множеством мозолей. Рядом с его огромной ладонью ее рука напоминала рябиновый листок, упавший возле тысячелетнего дубового корневища…

— Видишь, к каждому искусству руки свою пригонку должны иметь, — сделал вывод Авдей Петрович. — Кому рояль, кому клеек с политурцей… Только все одно другому родное. Потому тот столяр, про которого Паустовский написал, во время полировки и вспоминал про музыку…

На вопрос Тани, почему полированное дерево оживает при свечах, старик ответил: оттого это, что в свечке большой секрет есть — свет у нее особенный. При нем каждое волоконце древесное свое нутро обнаруживает, особую игру дает, не видную при прочем свете. Полировка только при тонком слое хороша, зажигает она дерево, толстая — гасит. Как натащил лишней политуры, так словно дымом всю красоту затянет: жилочки, волоконца — все потускнеет, умрет вроде бы, а свечной огонек сразу подскажет, когда довольно… Это исстари повелось. Раньше столяр сутками работал: с огнем начинал, с огнем кончал и работу проверял при свече. Нету ни царапинки, ни волоска, ни единого тусклого пятнышка — добро отполировал; мутное, волосатое отражение — никуда не годится!.. Я так же вот работу сдавал: поставит хозяин свечу и елозит глазом. Сам стою — душа в пятках. Найдет к чему придраться — берегись, Авдюха!

Авдей Петрович увлекся и начал рассказывать о том, как работал с самых молодых лет в Москве у Федотова, что на Шаболовке. Сперва в подмастерьях, после выбился в мастеровые…

— По струнке у хозяина мы, молодые, тогда ходили. Спать и то домой не пускал, под верстаками на стружках укладывались. Так и говорил нам: «Какой из тебя мастер получится, ежели ты дома в постели нежиться будешь? Столяр все равно что солдат!..» И ничего, так и спали в стружках. Я за всю-то жизнь насквозь деревянным духом пропитался…

Под конец разговора Авдей Петрович пожалел о том, что нынешняя молодежь не тянется к мебельному искусству и, должно быть, считает обработку дерева неблагородной специальностью.

— У самого шипы в гнездах расшатались, глаза открываться и закрываться со скрипом стали, да и руки повело на манер косослойной доски, а разряд свой передать некому. Коротка жизнь! Только под старость узнаешь, до чего ж ты мало в ней успел, так хоть бы другим наказать, чтобы до самого красивого слоя дострогали. Жаль вот, что свою судьбину до последней стружечки дострагиваю. Завьется колечком и… политурцей можно накрывать, — с полушутливой и какой-то очень светлой печалью заключил он и спрятал в бороду чуть заметную улыбку.

Неожиданно Авдей Петрович поднялся и заходил по комнате. Брови его нависли, глаза заблестели. Он говорил энергично, хотя по-прежнему неторопливо, и обращаясь уже не к Тане, а, наверно, ко всем, кого не было в комнате. Говорил о том, что вот бы поручили ему, Авдею Аввакумову, «пока совсем не рассохся», организовать такую мебельную «консерваторию», из которой не музыканты бы выходили, а настоящие мебельные мастера — художники, такие, чтобы своими руками могли оживить дерево, докопаться до самой его души. Вот тогда бы и началась настоящая мебель. А то что такое, в конце концов, коммунизм начинаем строить, а доброй обстановки в квартиру купить негде! Добро бы фабрик не было, так ведь в том и дело, что есть где ее, мебель, делать! А что делаем?..

Он говорил и, казалось, закипал все больше и больше неудержимой жизненной силой. Потом подошел к посудной «горке» и положил ладонь на ее полированный бок. Дерево под тончайшим слоем полировки переливалось шелковистыми складками. Из них слагались неповторимые по красоте узоры, и вся вещь выглядела легкой и законченной.

— Вот такую бы мебель в квартиру поставить, как думаешь, хорошо будет? — обратился он к Тане. Она кивнула головой. — Дай кому хочешь всю такую обстановочку в квартиру, сразу радости прибавится. А радость с красотой врозь не живут, все человеческое из них, как из кирпичиков, строится, значит, и коммунизм тоже. Тут он замолчал, почувствовав, что договорился до главного, и снова сел к столу.

Отвечая на вопрос Тани о «горке», рассказал, что это его собственноручная работа и что на ней его по старости вокруг пальца обвели. Велели делать «исключительный» экземпляр по своему вкусу будто бы для Торговой палаты, а сделал — хлоп! — самого же к празднику Первого мая и премировали этой вещью. Потом уж узнал: Настенка в фабкоме нажаловалась — посуду дома держать негде…

Таня спросила:

— Авдей Петрович, а в войну вы тоже на фабрике работали?

— В войну? — переспросил он. — Нет, ремонтом я занимался в войну. — Брови его насупились. — Человечество ремонтировал. Из автомата червоточины на нем затыкал да сучки выколачивал, которые погнилее… С того ремонта сам в госпитале провалялся не один месяц. Рана и сейчас еще тешит.