Человек находит себя (первое издание)

— Одна просьба! Вам она ничего не стоит! Дайте мне возможность уйти по собственному желанию!

— Так же, как ушел мастер-изобретатель Серебряков?

И это было последним, сокрушающим ударом. Костылев весь как-то сплющился, втянулся в кресло, как улитка в раковину, стал маленьким и сгорбленным. Последним усилием воли он попытался овладеть собой, потому что обладал неистощимым запасом нахальства, Он повторил просьбу.

— Боюсь, что уйти вам придется по собственному нежеланию работать с коллективом, Костылев.

Токарев встал.

— У вас есть что-то еще ко мне?

— Я прошу вас… Я вас очень прошу! — уже совсем открыто взмолился Костылев. — Вы не теряете ничего, а мне надо работать! У меня семья! Михаил Сергеевич! Я прошу…

Он говорил и упрашивал, давал всевозможные обещания, не вдумываясь даже хорошо в свои слова. Ему важно было одно…

Неожиданно открылась дверь. За ней стоял Ярцев, из-за плеча которого выглядывало унылое, помятое лицо Шпульникова.

— Можно к тебе, Михаил? — Ярцев переступил порог. — Пока ты не кончил разговор, есть одно дело. Шпульников, пройдите. Да, наверно, и всем можно? Товарищи! Александр Степанович, где вы? — обернувшись, позвал Ярцев. — Давайте сюда с Терниным.

— Говорите, Шпульников! — сказал Ярцев, когда все вошли.

Шпульников стоял посреди кабинета, беспокойно озираясь и косясь на Костылева. Его привел сюда страх. Он знал: конечно, Костылев наговорит на него, обольет грязью. Кто-кто, а Шпульников-то своего начальника знал лучше, чем все остальные. Пускай же и Костылев знает его, Шпульникова! Он только что признался Ярцеву в том, что больше года скрывал известное ему присвоение «новиковской фрезы». Сейчас, промаявшись с минуту, он рассказал это еще раз Токареву.

— Уговорил он меня, умаслил, — снова покосился Шпульников на бывшего начальника. — Сто рублей отвалил с премии.

— Ложь! — крикнул Костылев, вскакивая. — Это мое, кровное!

— Тихо! — Токарев гулко ударил по столу зажатым в кулаке карандашом. — Сядьте, Костылев.

— Сейчас мы внесем ясность, — сказал Ярцев, направляясь к двери. Распахнув ее, он позвал: — Товарищ Новиков!

Илья, растерянный и немного сконфуженный, вошел в кабинет. Ярцев распорядился сразу послать за ним, как только Шпульников рассказал об этой истории. Когда Илья услышал вопрос Токарева, увидел пришибленного, сидевшего в кресле Костылева, радостное удивление появилось на его лице.

— Я у главного инженера тогда был, да доказать-то чем?.. А этот, — мотнул он головой на Костылева, — пригрозился из цеха выгнать. Я и утих… До того-то времени досыта уж нагоняли повсюду…

Глаза Костылева сузились и заметались по-крысиному. Пальцы судорожно вцепились в подлокотники кресла…

— Товарищ Новиков, — неторопливо и раздельно произнес Токарев, — в нашей стране авторское право охраняется государством. Вы можете привлечь Костылева к судебной ответственности за присвоение…

Токарев говорил, а Илья стоял все такой же растерянный и сконфуженный. Костылев уставился на угол стола. Каждое слово директора ударяло его как пудовый молот.

— Ты вот что, парень, — сказал Тернин Илье, когда Токарев кончил говорить, — приходи в фабком, поможем тебе оформить…

Гречаник ушел от Токарева, испытывая сильное возбуждение, хотя еще не разобрался, какими чувствами оно вызвано. Важно было другое: возбуждение это рождало беспокойство, толкало к немедленному действию, заслоняя прежние сомнения.

Гречаник долго ходил по цехам. Останавливался у станков, доставал из-под стекла эталоны, сравнивал с рядовыми деталями. И удивительное дело: либо эталоны нельзя было отличить от сделанного в цехе, либо они выглядели даже хуже.

Домой он не пошел. Сбросив прямо на диван в кабинете свою меховую куртку и барашковую шапку, зажег настольную лампу и долго ходил взад и вперед, заложив руки в карманы.

Теперь он полностью убедился в том, в чем хотел убедиться как можно скорее: эталоны отстали! Почти все отстали!

Возбуждение несколько улеглось. Многое вспомнилось ему сейчас: партсобрание, где он защищал свои убеждения; крадущийся, волчий подходец Костылева. «Игрушки они игрушками и останутся… умным людям на забаву…»; вся утомительная, похожая на тяжкую затяжную болезнь, перестройка, которая и до сих пор не кончилась. Он, Гречаник, участвовал в этой перестройке, руководил ею… Руководил ли?

Да, бывает так… Сам идешь, а душа не двигается, тянет назад, как тяжелый камень. Это значит — не двигаешься и ты, только вид делаешь, что идешь. А новое уходит от тебя вперед далеко-далеко…

Что он делал до сих пор? Что? Старел! Старел оттого, что новое не вошло в него полгода назад, не стало делом его души.

Свет от уличного фонаря радужными искрами зажигал морозные узоры на стеклах. Гречаник сел за стол и быстро стал записывать:

«Собрать мастеров… Эталоны заменить… Решить с перегрузкой Сысоева…»

Против этой последней записи он поставил жирный вопросительный знак и задумался. Сергей Сысоев слишком много тратит времени на приемку множества некрупных деталей, на их пересчитывание, на разбраковку.

Внезапно пришла мысль. Нужно сделать ящики… Нет, даже не ящики, а… небольшие прямоугольные проволочные корзинки. Каждая — для определенной детали. И в каждую должно входить определенное число деталей, ну, допустим, пятьдесят штук… Тогда рабочие будут получать детали в таких корзинках, обрабатывать их и сразу укладывать не на стеллаж, а в такую же корзинку — контейнер. Контейнерная подача деталей! Порядок в цехе, порядок в учете!

— Делать! — Гречаник решительно полез в ящик стола за бумагой. Бумаги как назло не оказалось, но в левом ящике сверху лежал сложенный вчетверо большой лист. Гречаник начал писать и считать на нем. Исписал чистую сторону, развернул…

Перед ним были рисунки, еще в октябре принесенные скрипичным мастером Соловьевым, — орнамент для новой мебели. А Гречаник тогда совсем про него забыл.

Он смотрел на строгие, вдохновенные линии и чувствовал себя виноватым. «Нехорошо! Старик столько вложил в это, а я… в столе продержал… Нехорошо!»

Но понемногу мысль принимала другое направление… Сколько рук, сколько сердец трудится, над тем, чтобы делать хорошие, по-настоящему красивые вещи! Сколько бессонных ночей, нервов, поисков, изорванных в клочья черновиков! Вот оно, замечательное искусство созидания!