Человек находит себя (первое издание)
Шрифт:
Гречаник бережно сложил лист с рисунками и написал на уголке: «Илье Тимофеевичу».
Потом он еще долго считал, делал наброски. Кончил совсем поздно. Оделся. Вышел.
В приемной было темно, только под дверью директорского кабинета светилась яркая полоска. Гречаник осторожно отворил дверь.
Токарев сидел за столом, подперев рукой щеку, и о чем-то думал. Он даже не пошевелился.
— Михаил Сергеевич, — негромко сказал Гречаник.
Токарев медленно поднял голову и посмотрел на него отсутствующим взглядом. Гречаник подошел ближе.
— У меня мысль появилась, Михаил Сергеевич… Хотелось бы поделиться…
— Да?..
По мере того как Гречаник рассказывал, лицо Токарева все больше оживлялось, глаза загорались и, хотя брови все еще были нахмурены, на губах появилась какая-то особенная, хорошая улыбка.
— Замечательно, замечательно! Это надо немедленно делать! — сказал он, выслушав до конца.
Спускаясь по лестнице, Гречаник думал о том, что никогда еще не уходил от Токарева, испытывая такое удовлетворение.
Токарев снова погрузился в глубокое раздумье. Таким и застал его неожиданно вошедший Ярцев. Он был почему-то в старом рабочем ватнике и весь в древесной пыли.
— Ты все еще здесь, Михаил? — сказал он, падая в кресло и устало роняя руки. — Уф-ф!
— Ты как будто с мельницы только что, — сказал Токарев, оглядывая ватник Ярцева. — Чего это вырядился?
— Сейчас от Сысоева, — ответил Ярцев. — Решил убедиться. На складе помогал порядок наводить и, кстати, умаялся так, что дальше некуда. Подумай, Михаил, сколько этой лапши за день приходится перебирать.
— Это скоро изменится, — заметил Токарев. — Гречаник…
Но Ярцев не дал ему договорить.
— Знаю! Я встретил сейчас Александра Степановича у проходной. Он все рассказал мне. От души тебе скажу: рад я за него, Михаил, очень рад. Его просто не узнать. Ты знаешь, он сказал мне: «Не знаю, то ли моложе я вдруг стал, то ли повзрослел за сегодняшний день…» А ты еще сомневался, помнишь?.. Ну, когда начинали все это. Кстати, пока мы возились с Сысоевым на складе, придумали почти то же, что и наш главный инженер. Интересное совпадение, правда? Ну, ты домой-то идешь сегодня?
— У меня, Мирон, скорее здесь дом, чем там, в квартире. Тесно там одному, невмоготу, понимаешь? — глухо проговорил Токарев, и только сейчас Ярцев увидел, какое у него усталое, осунувшееся лицо.
— Случилось что-нибудь? — с тревогой и участием спросил он.
— И да, и нет… Вообще, все это чертовски мучительно… На, читай, если хочешь… — Токарев подал Ярцеву листок, исписанный крупным детским почерком.
«…Папа, когда ты нас увезешь на Урал? Мне здесь скучно, и я хочу к тебе. А ты писал, что там горы и много снегу, и хорошо на санках кататься. Я маму спросила, а она говорит, что не поедем и что это вовсе ты приедешь обратно…»
— От дочки, значит? — Ярцев протянул письмо Токареву, внимательно вглядываясь в его лицо.
— Да. И жена написала. Она, Мирон, видишь ли, раздумала ехать сюда. Пишет: зря не отговорила меня вовремя. Настаивает, чтобы добивался перевода в Москву. И тон письма, знаешь, нервозный такой. В общем, дружище, здорово сыро на душе… тяжело…
— Понимаю… Решил что-то?
— Да… то есть не решил, а… Просто знаю, что должен быть здесь. Знаю и буду. А вот как это все получится, ей-богу, просто представить себе не могу. Ты иди, Мирон, отдыхай.
— А может быть, вместе ко мне пойдем? — предложил
Ярцев. — У меня и переночуешь, а?Токарев покачал головой.
— Отдыхай…
Ярцев не стал уговаривать. Он знал, Токарев умеет справляться с собой. Прощаясь, Ярцев дольше обычного задержал в своей руке холодную руку друга. Крепко стиснул ее и, ничего больше не сказав, вышел.
В трех верхних окнах конторы всю ночь не погасал свет.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Дом Ярыгина запылал ночью. Илья Тимофеевич проснулся оттого, что кто-то сильно тряс его за плечо. Он сел на полатях, ударившись головой о потолок, и протер глаза.
— Встань, батюшко, встань! — уговаривала его встревоженная Марья Спиридоновна. — Выдь на улицу-ту. Пожар, слышь, где-то-ся!
Илья Тимофеевич прислушался к тоскливому стону фабричного гудка, спустился на пол и долго силился разглядеть что-нибудь сквозь замерзшие стекла. Потом влез в валенки и, накинув на плечи полушубок, вышел на улицу.
В стороне над черными силуэтами крыш и голых деревьев плясало алое зарево. Где-то отчаянно колотили в рельсу. На станции пронзительными короткими воплями надрывался маневровый паровоз. Илья Тимофеевич вернулся в дом.
— Над Данилихой зарево, — сказал он и начал одеваться по-настоящему.
Данилихой назывались несколько крайних кварталов поселка.
— Близко-то хоть не суйся! — крикнула в темноту двора Марья Спиридоновна, когда за стариком звякнула щеколдой калитка…
После разоблачения, окончательно убедившись в том, что пора «выгодной работенки» миновала безвозвратно, Ярыгин принес Токареву заявление, в котором просил уволить его с работы, ввиду… «неподходящих условий».
Токарев написал на уголке резолюцию: «Уволить». После Ярыгин еще ходил к Тернину с жалобой на то, что ему отказали в «выходном способии»…
В просторной бревенчатой мастерской, пристроенной к дому со стороны огорода, у Ярыгина было достаточно материалов, запасенных «про черный день» еще в пору сытого паломничества. Ярыгин начал делать комоды и делал их кое-как, лишь бы сбыть с рук. Красил дерево анилиновой краской, протирал горячим клейком для закрепления и лишь для виду «жиденько трогал лачком». На рынке в Новогорске, куда их доставляли на попутных машинах, комоды расходились быстро. Покупатели развозили их по домам. Внесенные с мороза в теплую квартиру, они отпотевали и через несколько минут начинали слезиться, распуская отвратительные красноватые струйки клеевых потёков.
Почти все вырученные деньги Ярыгин тратил на водку. Он пил все больше и больше. Работаться стало плохо. Когда не хватало денег, Ярыгин принимался за свою «мешанину». Каледоновна проводила время у соседей, без конца жалуясь на своего «потерявшего всякое подобие супостата».
В этот вечер Ярыгин пил особенно много. Но выпитого все же казалось недостаточно. Он с лампой пошел в заветный чулан «добавить» из «питейных запасов». Нацедил в кружку политуры и, ставя на место бутыль, уронил стекло от лампы. Она погасла. Ярыгин стал чиркать спичками, чтобы отыскать поставленную на полку кружку. Он унес ее в комнату вместе с погасшей лампой. Пока разводил политуру водой и подсыпал неизменной «сольцы», в чулане уже горела стружка в корзине с бутылью.