Человек находит себя

— А тут не так надо, — говорила Таня, — тут надо тихо-тихо и — как голос поет. А ты рубишь…

Георгий косился на отца. Краснел. И снова повторял неудавшееся место. Таня опять останавливала… Он обливался потом, закусывал губу, пыхтел. И мысленно называл Таню нудной девчонкой и дурой. А когда она снова прервала его и тоненьким чистым голоском пропела два не дававшиеся ему такта, он даже огрызнулся шепотком:

— Подумаешь, педагогша…

И снова косился на отца, и снова играл, играл…

Злость ли, упрямство ли, природные ли способности помогали ему или, может, желание доказать свое превосходство, только «подумаешь педагогша» осталась довольна этим дуэтом, который правильнее было бы назвать поединком. Она ясными глазами взглянула на мальчишку и сказала совсем не по-учительски:

— Как хорошо-то со скрипкой! Давай каждый день вместе играть, ладно?

Георгий незаметно от отца скорчил Тане гримасу. Но на другой день… они снова играли вместе. Снова дулся и пыхтел Георгий. Снова профессор, покачивая в такт головой, подпевал мазурке Шопена. И Таня снова в «деревянных местах» прерывала игру и говорила: «Ну зачем ты так рубишь»?

Георгий наконец не вытерпел. «Змея!» — негромко, но выразительно сказал он. Это услышала мать: она только что вошла в комнату. Георгия заставили извиняться. Он отвернулся, стиснул губы и упрямо молчал. Тогда его заперли в другой комнате и сказали, что не выпустят до тех пор, пока не надумает извиниться.

Домой Таня уходила с опущенной головой и грустная: жалко было мальчишку. И еще она почему-то чувствовала себя виноватой.

Утром, когда она пришла заниматься, Георгий был дома один. Он мыл на большом столе посуду, все еще, видно, отбывая наказание. Увидев Таню, он отвернулся.

А Таня смотрела на груду чашек, тарелок, блюдечек, мокрых и нисколечко не отмытых, на лужу воды, расползавшуюся по клеенке, на кислое и злое лицо Георгия. И вдруг, властно оттеснив его, принялась перемывать посуду. А он глядел молча и исподлобья.

Она вытерла наконец последнюю тарелку, сказала:

— Вот и все.

— Чего ж ты не злишься на меня? — сердито спросил Георгий.

Большие Танины глаза выразили удивление. Она засмеялась и вдруг задорно и звонко пропела веселую считалку:

«Злился дед, злился дедсто, и сто, и восемь лет,да полгода, да полдня.Ты не злишься на меня?»

И добавила серьезно:

— На тебя злиться нельзя, ты — смешной.

Георгий едва не задохнулся от злости.

— Ты сама… ты сама… ты сама, — начал он, не находя слов. Но Таня перебила его:

— Знаешь, когда ты не смешной? Знаешь? Сказать?., Когда ты на скрипке играешь, вот!

Георгий обалдело таращил на Таню глаза и бессмысленно бормотал:

— А ты… а ты… а ты…

Но Таня уже раскладывала ноты.

Пока она готовила урок, Георгий стоял у двери и, ногтем сколупывая чешуйки краски с косяка, изредка поглядывал на Таню. Окончив урок, она позвала его поиграть вместе. Он молчал. И, пожалуй, так бы и не взял в этот раз скрипку, но Таня вдруг гордо повела плечиком и, чуть сморщив лоб, произнесла уничтожающие слова:

— Не хочешь, да? А я знаю почему, знаю! Ты только рубить умеешь, а иначе не умеешь, не получается потому что! — И пошла к двери.

Георгий сорвался с места. Схватил скрипку, забежал вперед и, придавив спиною дверь, быстро-быстро заговорил:

— Не уйдешь! Не выпущу! По-твоему, не получится, да? А вот я сейчас докажу тебе, как не получится! Играй! Иди играй сейчас же! — Он схватил Таню за руку и поволок к роялю…

Это был первый добровольный дуэт.

С тех пор они играли вдвоем постоянно. Таня придиралась по-прежнему, и Георгий упрямо, по десятку раз повторял одни и те же не удававшиеся такты. А когда Таня подолгу не одергивала его, сам прерывал игру и торжествующе спрашивал;

— Что, не получилось?

…Учитель, у которого Георгий брал уроки скрипки, сказал однажды Андрею Васильевичу при встрече:

— Вы знаете, мальчик делает определенные успехи в кантилене. [1] Я же говорил вам, помните, что со временем это придет…

Двор дома, где жила Таня, был большой и скучный: ни в одной семье вокруг не было ее ровесниц, одни только малыши. И дружила Таня с мальчишками — с Георгием да еще с Ваней Савушкиным, которого знала давно, раньше, чем в дом переехали Громовы. Ваню все во дворе звали Ванек. Он был постарше Тани, голубоглазый, круглолицый и с волосами такими светлыми и блестящими, что голова его издали казалась густо вымазанной сливочным маслом. Матери своей Ванек не помнил. Жил он в крохотном деревянном флигельке, в самой глубине двора, с отцом, который не бывал дома целыми днями — работал где-то за городом в паровозном депо. Ванек ловил птиц. Искусством этим он владел в совершенстве, ловил их помногу и выменивал у мальчишек всякие увлекательные безделушки: стекла от очков, стреляные гильзы, старые механизмы от будильников, шестеренки от старых граммофонов… В единственной комнатенке Ваниного флигелька всегда стоял разноголосый птичий гомон, к которому частенько и со вниманием прислушивался рыжий «ничейный» кот, вечно шлявшийся по двору без всякого дела.

1

Кантилена — плавная, певучая мелодия.

Главным менялой был Генка Кошкин, веснущатый долговязый верзила с соседней улицы. Ваниных пленниц он после продавал на рынке.

Но однажды Генкина коммерция неожиданно кончилась.

Ванек нес как-то Генке на очередной торг клетку с малиновкой. Таня увидела и подбежала посмотреть птичку. Попросила:

— Дай подержать! Ну дай, ну самую капелюсенькую капельку. Я осторожно…

Ванек согласился не сразу, но потом все же достал малиновку и бережно положил ее в сложенные гнездышком ладошки Тани.

— Только не выпусти гляди…

— Ну что ты! — Таня поднесла птаху к самому лицу, дышала ей в перышки, говорила ласковые слова и гладила большим пальцем шелковистую головку. Под перышками отчаянно колотилось — будто о самые ладошки — крохотное, наверно похожее на бусинку, птичье сердце.

Ладошки разжались как-то сами собой… Таня глядела вслед рванувшейся в небо пичуге и улыбалась от счастья, совсем позабыв про Ваню, который ничего еще не успел сообразить и обалдело уставился в Танино лицо. Поняв наконец, что случилось непоправимое, он с горечью сказал:

— Эх ты, обманщица!

А «обманщица» то ли от радости, то ли чтобы просто загладить вину, неожиданно обняла огорченного птицелова за шею и звонко чмокнула его в щеку.

— Как хорошо летать, Ванек, правда? — сказала она. — Давай всегда выпускать будем, ладно?

Ванек ошалело вытер щеку ладошкой и обозвал Таню дурой. Обиду он, однако, быстро забыл и даже нарочно позволил Тане выпустить однажды другую какую-то пичужку, назло Генке, который надул его, не дал обещанную пружину от будильника. А потом принес птицу просто так…