Человек-недоразумение

Григорий подобный вопрос ожидал и наверняка имел готовый ответ. Тем не менее мой упрёк заставил его поморщиться.

— И там Иисус, и здесь, — отозвался он сухо, тут же улыбнувшись, словно говоря, что при своём нынешнем статусе грешно позволять себе те же самые эмоции, что одолевают меня, бестолкового. — Во всех своих проявлениях он спаситель. Моя подростковая вера не была отрицанием благой вести Спасителя, как могло показаться тебе или кому-то другому. Это была всё та же вера, только усиленная и искажённая юношеским максимализмом. Это был подростковый перфекционизм, когда видишь в том, что тебе предлагают в качестве идеала, изъяны, а потому строишь на этих изъянах альтернативный, порой вычурный, образ. Возьмём сатанистов. Думаешь, они искренне и целенаправленно служат абсолютному Злу? Нет, они тоже ищут Добро, просто разочарованы в существующем. Многие из них, должен тебе сказать, рано или поздно приходят к богу.

— Я рад, — отвечал я колко, — что ораторское искусство не умерло в тебе, ты всё так же силён на изречение скользких истин и создание призрачных фантомов. Отрадно и то, что, как и прежде, ты искренне веришь в то, что говоришь. Но суть, сердцевина всего этого понятна нам с тобой без обсуждений: ты продался.

Григорий горько усмехнулся.

— Ты неисправим. Всё воюешь с ветряными мельницами? Всё перекраиваешь под себя реальность? Всё завоёвываешь мир? Ты уже понял, что в тебе нет и никогда не было никакой Силы? Что ни к Чернобылю, ни к армянскому землетрясению, ни к разрушению башен-близнецов ты не имеешь никакого отношения? Что это дикая фантазия больного сознания, бред?

Порой в глубине души и я был склонен так думать, особенно в тот период безотчётной потерянности, но глубина эта располагалась в противоположной стороне от вербального центра, поэтому на язык подобные уничижительные мысли пробивались редко, да и этот гадкий период был не в состоянии разрушить во мне базисные идеалы. А уж эти башни… Это действо, о котором я узнал много позже его воплощения в реальность, узнал походя и почти бестрепетно, так походило на моих рук дело, так соответствовало мне яростью и буйным выплеском злобы, что почти взбодрило меня — хоть и все эмоции по поводу террористической атаки на Америку прошли стороной и боком, мимо аналитических центров серого вещества, как всё, что проходило через меня в то время. Я всё же был склонен полагать, что это деяние моей натуры, хоть и не был в состоянии зафиксировать тот момент, когда произвёл сей теракт на свет, — и в то же самое время (о, противоречия!) подсознательно пытался убедить себя в обратном, именно в том, о чём говорил сейчас Григорий. Двойственность ситуации, неопределённость по поводу собственного отношения к Силе и вере в неё в конечном счёте лишь дробили мою и без того рассечённую цельность на гулкий сонм колючей неудовлетворённости. И всё же я не желал признаваться в поражении.

— Горе тому, кто сомневается во мне! — бравурно ответил я.

Распутин лишь махнул на меня рукой. Но нетерпение, разбуженное моими упрёками, в нём бурлило, и он не смог не высказаться ещё:

— Секрет жизни не в том, чтобы оставаться прямым и негнущимся, как столб. Секрет в том, чтобы время от времени прозревать и меняться. Человек — величина непостоянная. Он полон сомнений, стихийных побуждений и бесноватых мыслей. Они хороши как некое расширение территории освоения реальности, но жить по ним нельзя. Необходимо найти стержень, основу. Без неё человек не человек. Без неё не прожить.

— Человек постоянен, — выдал я с глубочайшим внутренним сомнением, имея в виду под человеком единственно себя. — И в постоянстве этом истинная сила.

Затем, по мере опустошения коньячной бутылки, напряжение разговора спадало. Мы постепенно смирялись с тем, что мы есть.

Отец Афанасий, по церковной своей иерархии оказавшийся протоиереем (впрочем, это мало о чём мне говорило), поведал и о некоторых наших общих друзьях из подростковой психушки.

— Кстати говоря, — рассказал он с улыбкой, — вскоре после твоего побега её закрыли. Буквально через две недели. То ли финансирование прекратилось, то ли просто за ненадобностью она оказалась — всех распустили по домам. А у кого семьи не было, распределили по детским домам. В здании психушки вскоре открыли современный медицинский центр: ну, ты наверняка знаешь эти бестолковые сооружения с иглоукалыванием, спа-салонами, соляриями и разными прочими фитнес-секциями. Говорят — я не знаю наверняка, но слышал от людей, — одним из соучредителей этого центра стал Епископян. Помнишь такого?

Мне такой вспоминался с трудом. Гриша освежил память.

— Наш главврач. Хороший в общем-то мужик. Я как-то раз ездил в те края к коллеге, видел его в храме на службе. Не знаю, православный он, что ль? Он был, он, я уверен. Но мне тогда почему-то неловко стало, не подошёл к нему. То ли своего придурковатого прошлого застеснялся, то ли своего благостного настоящего. Не знаю, почему-то в глубине души стесняюсь своего поповства. Вот ты упрекаешь меня, а мне бы взять да отмахнуться. Нет, я думать начинаю, переживать. Знаю, наверняка знаю, что преуспел в жизни, якорь обрёл, стержень наимощнейший, а вот всё равно старая анархистская бредятина не отпускает. Да и у тебя энергетика всё же сильная, пробивает защитные слои. Отрицательная она у тебя, разрушительная.

— Александр Сергеевич наш, Мошонкин который, — продолжал Распутин, — сейчас ректор в институте. Институт не бог весть какой, коммерческий, бестолковый, да и всё такое прочее, но дело-то не в этом. Уровень образования — это одно, а зарплата совсем другое. Зарплата, говорят, нормальная.

— Наверняка тебя Басовая интересует, а? — подмигнул он мне.

Учительницу Басовую я помнил хорошо, последнюю нашу с ней встречу в особенности, и почему-то внутренне напрягся от этого Гришиного подмигивания, словно оно именно с нашим прощанием в подсобке и было связано. (И чего напрягаться, словно я какой-то нормальный и законопослушный лох… А может, я уже и есть такой?) Но нет, вряд ли. Откуда он мог узнать об этом? Сама Басовая хоть и была особой странной, но ученикам душу не изливала. Пожалуй, в правильном попе всколыхнулись воспоминания о связанных с ней пикантностях, которыми она радовала нас на уроках.

— Елена Марковна сейчас в Австралии. Вышла замуж за тамошнего фермера. По переписке его нашла, в интернете. Я подробностей их жизни не знаю, так, краем уха слышал, в церковь много всякого знакомого люда приходит, но вроде бы счастлива. Даже успела родить — то ли одного, то ли двух, по-разному мне говорили. Молодец, ей ведь уже за сорок было, когда она туда подалась.

— Яша-цыган по профилю пошёл. В цыганском ансамбле выступает. Так что ничего неожиданного. Песни поёт, на гитаре играет. В церковь ко мне ежегодно приезжает, от него, собственно, и узнаю о том, кто да как. А то и раза три в год. Ничего, весёлый, деловой. Семью завёл, детей полно. Так-то по провинциям больше разъезжает, но, бывает, и в Москву с концертами наведывается. Недавно в кино его видел: цыганский ансамбль встречает барина. К нам приехал, к нам приехал… Знаешь уж, как всё это в исторических фильмах — одно и то же.

Истории Гришины меня злили. Я не понимал, для чего он взялся их мне рассказывать. Чтобы доказать, что все, кроме меня, преуспели в жизни? Что все состоялись? Что все выкарабкались из ям безумия, а я по-прежнему топчусь в ней?

Быть может, ничего такого он и не имел в виду. Скорее, просто делился информацией об общих знакомых, как делают это все при встрече с кем-то из своего прошлого. Но впечатление на меня эти истории производили другое. В каждом слове я слышал упрёк и порицание. Непременно насмешку. В чём я придурок, скажите мне: в том, что так реагирую на обычный разговор, или в том, что действительно остался со своими безумными убеждениями в какой-то потерянной и проклятой нише?

Окончательно добил меня он рассказами про наших сопалатников. Имена их тоже почти выветрились из котомок моих воспоминаний, но живо воскресли, направляемые умелым повествованием священника.

Слава Черемыслов, тот, которого мы звали Колумбом Запредельности, как выяснилось, работал сейчас в каком-то закрытом научном центре в американской Силиконовой долине. Институт вроде бы занимался проблемами теоретической физики. Как он там оказался, Григорий не знал, но, по его сведениям, Колумб занимал там высокую должность, пользовался большим уважением и даже регулярно получал высокие международные награды.

— Говорят, институт этот специализируется на вопросах искривления пространства и времени, — пояснил поп. — Видать, машину времени создают.

Мне в тот момент вспомнились Славины слова про двери в антимир — да, если кому и заниматься машиной времени или какими-то другими приспособлениями для перемещения в запредельность, то только ему.

Самым же шокирующим оказалось превращение Игоря Заворожина, Величайшего Писателя, не написавшего ни одной строки и тем самым безоговорочно заслужившего это звание.