Человек, увидевший мир

"Дубовый листок оторвался от ветки родимой и в степь укатился, жестокою бурей гонимый; засох и увял он от холода, зноя и горя…"

Не так ли сложилась и судьба самого слепого писателя – русского листка, отторгнутого восточной чинарой?

Однако последний, увядший лист Ерошенко совсем не похож на лермонтовский дубовый листок. Первый – домосед, безразличный к чужому горю и потому держащийся за родную ветку, второй – бродяга, путешественник, перекати-поле. А судьба их одинакова – оба засохли и увяли "от холода, зноя и горя".

И все же тоска Ерошенко не переходит в отчаяние. В этом убеждает и юмор "Страниц из моей школьной жизни" и просветленный лиризм "Рассказов увядшего листка", которые, по замечанию японского критика Хираока Нобуру, очаровательны, как воспоминания давно минувшего детства. Печаль слепого писателя не беспросветна: у него есть якорь, с которого нельзя сорваться, если сам не захочешь. Этот якорь – любовь к родине.

Россия спасла своего сына от отчаяния, она не только навеяла Ерошенко некоторые образы для его "Рассказов увядшего листка", но и сама появилась в них в образе Страны Мечты, где высится гора Свободы, восходит солнце Истины и луна Справедливости. Ерошенко писал, что путь в этот край лежал "на север, в ту таинственную страну снегов, в страну великого духа, скрытых сил, грозящих перевернуть мир…" Автор как бы призывал народы Востока воплотить в реальность свою Страну Мечты "силой молодых, отважных сердец", ибо "дух юных смелых сердец всемогущ, он – бог, что сотворил мир, творит и будет творить его".

Правда, Ерошенко предчувствовал, что путь к светлому будущему полуколониальных стран неимоверно труден и долог, потому что настоящее темно, как ночь, и до рассвета еще далеко. Но он звал "приближать утро", даже самая темная ночь должна же когда-нибудь смениться рассветом! И вот в рассказе "Мировой пожар" Ерошенко писал: "Прислушайся, брат, что там за звуки? Ты слышишь? Это ведь… Не набат ли? Да, это набат! Пожар! Пожар! Скорее открой окна! Пошире распахни их! О, какое зарево в небе! Великий пожар разгорается! Но где горит? На западе, на севере? А здесь все еще тьма?.. Ты хочешь сказать, что пожар дойдет и до нас! Что станем мы тогда делать?"

Ответ напрашивался сам собой. Читатель угадывал пламя революции в отблеске пожаров, полыхавших на севере и западе от Китая.

В Пекин

Во вступительной статье к сборнику "Стон одинокой души", в который вошли "Рассказы увядшего листка", Ху Юй-чжи предсказывал, что "изящный талант слепого поэта и на Западе получит такое же широкое признание, каким он уже пользуется на Востоке". И действительно, этот небольшой по объему цикл рассказов положил начало долгой известности писателя Ерошенко. На протяжении десятилетий "Рассказы" печатались в японских и китайских журналах, выходили отдельными изданиями в сборниках Ерошенко на русском, японском, китайском языках и на эсперанто. В чем же причина популярности этого произведения на Востоке, и особенно в Китае?

Здесь, видимо, сказалось то, что Ерошенко был писателем-романтиком, а романтизм (так же, как и натурализм), по замечанию академика В. М. Алексеева, "уже давно отжившие свое в Европе, оказались на китайской почве чем-то чрезвычайно новым, внесшим в литературу снова жизнь и волнение, хотя уже на иной почве, в иной среде и на ином языке".

И все же популярность этого произведения была определена прежде всего его идейным содержанием. Китайский литературовед и переводчик Гэ Бао-цюань считал, что "Рассказы увядшего листка" проникнуты "безграничной симпатией к китайскому народу" – и в этом он видел их главное достоинство. Такасуги добавлял, что Ерошенко ярко "показал антиколониальный Китай под гнетом империализма". В те же годы, писал он, Китай посетило немало значительных японских литераторов, обладавших большим, чем Ерошенко, талантом, например Танидзаки Дзюнъитиро, Сато Харуо, Акутагава Рюноскэ. Они тоже писали о Китае, но Ерошенко и увидел, и отобразил жизнь народа лучше и глубже их.

"Если никто не любит нас, – писал Ху Юй-чжи, – если никому на свете более не жаль нашего несчастного народа, что ж, будем считать, что автор "Стона одинокой души" – наш единственный верный друг". Китайский читатель почувствовал родственную душу в этом гонимом и униженном слепом русском человеке, который, сам страдая от тоски по родине, открыл свое сердце навстречу боли и страданиям простых китайцев.

К "Рассказам увядшего листка" примыкает по теме "Колыбельная" Ерошенко – очень русское по своему ритму стихотворение, напоминающее стихи М. Ю. Лермонтова. В нем автор пытается успокоить китайчонка, которому в ночной тьме чудится то ли японец с ружьем, то ли белый с палкой.

Милый мой, в года глухие

Свой закон и суд:

Если мы не бьем – другие

Нас с тобою бьют…

И предрекая мальчику беспросветную жизнь рикши в стране, где бесчинствуют иностранцы, грустно заключает:

Говорят, на свете волчий

Царствует закон -

Телом, духом правит молча

И жестоко он.

Над тобою вечной тенью

Будет он витать,

Ты оплачешь день рожденья

И родную мать.

Ты не первый в этом мире…

Видно, в черный час

Нас с тобой на свет родили,

Не спросив у нас.

Перевод с эсперанто К. Гусева

Ерошенко не знал ответов на мучившие его вопросы. Ему было так же тяжело, как и китайскому рикше – "человеку-лошади", и нищенке-горбунье или девочке с маленькими ножками – он ведь не понаслышке знал о своих героях. И здесь снова на помощь ему приходят друзья.

Оказавшись в Китае, Ерошенко сразу же попал в поле зрения великого китайского писателя Лу Синя. Русский изгнанник еще только приехал в Харбин, а прогрессивный пекинский журнал "Синь циннянь" ("Новая молодежь") уже поместил на своих страницах его сказки "Тесная клетка" и "На берегу" в переводах Лу Синя. 22 октября 1921 года, когда Ерошенко был уже в Шанхае, вышло из печати литературное приложение к пекинской газете "Чэньбао", целиком посвященное русскому гостю: Ху Юй-чжи знакомил читателя с судьбой слепого писателя, а переведенная Лу Синем сказка "Сон в весеннюю ночь" – с его творчеством.

Что же привлекло внимание Лу Синя к судьбе русского скитальца? Словно отвечая на этот вопрос, Лу Синь писал в 1925 году: "Пока г-на Ерошенко не выдворили из Японии, я не знал ни его имени, ни фамилии. Произведения его я прочитал уже после того, как он был выслан. Из статьи г-на Кана в "Иомиури симбун" мне стали известны более подробно обстоятельства позорного изгнания слепого русского писателя из Японии. Тогда-то я и перевел его детские сказки и пьесу "Персиковое облако". Дело в том, что тогда я думал только об одном: мне хотелось, чтобы был услышан страдальческий крик гонимого, чтобы у моих соотечественников пробудилась ярость и гнев против тех, кто попирает человеческое достоинство, и, право, не больше. Я вовсе не собирался протягивать руку за редкостным заморским цветком и пересадить его в благоухающий искусствами цветник "Государства цветов"" (5).

"Я люблю этого наивного поэта Ерошенко", – писал Лу Синь еще за полгода до встречи со своим будущим русским другом. Узнав, что Ерошенко оказался в Шанхае, Лу Синь принял горячее участие в судьбе изгнанника. Из дневника китайского писателя следует, что в ноябре и декабре 1921 года он обменялся письмами с шанхайским товарищем Ерошенко Ху Юй-чжи и писателем Мао Дунем.

Видимо, Лу Синь беспокоился о слепом писателе: он понимал, что над головой Ерошенко снова собираются тучи. Ерошенко жил в Шанхае под надзором полиции. Ему снова грозила высылка. Только куда? Ведь из британских и японских владений его уже изгнали. Быть может, власти посадили бы его в тюрьму… И Лу Синь пригласил Ерошенко немедленно переехать в Пекин.

24 февраля 1922 года Ерошенко уже выходил из поезда на Пекинском вокзале. Его встречали младший брат Лу Синя Чжоу Цзо-жэнь (6) и друг китайского писателя Цянь Сюань-тун – оба профессора Пекинского университета, куда по их рекомендации был приглашен и Ерошенко.

– Добро пожаловать, дорогой Эро-сан! – приветствовал Ерошенко Чжоу Цзо-жэнь на эсперанто.

– Здравствуйте. Кто вы? – настороженно спросил писатель: всю дорогу он чувствовал, что за ним следят, и опасался случайных знакомств.