Человек за шкафом
Шрифт:
Одну свечку – ту, которая за упокой, – Зоя ставила недалеко от входа в храм, в притворе, где по традиции место было не столь святое. Те, кто не был крещен, кто потерял связь с церковью из-за сильных грехов и отбывал епитимью, или те, кто по какой-либо иной причине считает себя нечистым и недостойным зайти в более освященное отделение, молятся именно здесь. Иногда церковные притворы украшаются фресками с изображением демонов, чертей, грозных ангелов, загробных мытарств и Страшного суда. Неудивительно, что многочисленные ворожки, самопровозглашенные ведьмы и прочие псевдоэкстрасенсы воспринимают притвор как место с «отрицательной энергией», часто советуя доверчивым клиентам совершать именно там всевозможные обрядовые действия – начиная с избавления от сглаза и заканчивая наведением порчи.
Зоя
Думала ли она, что делает нечто запретное, что может привести в ее жизнь разрушительные силы, с которыми она не сможет справиться? Понимала ли, что совершает грех, способный погубить ее собственную душу? Нет, вряд ли Зоя думала о душе и о последствиях своих действий. Ей казалось, что в ее ситуации цель оправдывает любые средства. Она была доведена до отчаянья, загнана в угол и хваталась за малейшую возможность прервать мучительную цепь страдания, которой казалась ей ее жизнь. Прервать, пока она еще относительно молода и сможет успеть, сможет еще ощутить положенную всем рожденным на земле радость.
Иногда бессилие толкает на безумные поступки…
«Упокойную» свечку она ставила не просто, а вверх тормашками, отщипнув ногтями кусочек воска и высвободив фитиль. И, конечно же, старалась, чтобы никто не заметил ее манипуляций. Зоя не ждала, пока подношение догорит, доверяя свои мрачные пожелания в адрес обидчика недоброму и проницательному взгляду строгого ангела. Она шла дальше, в центральную часть храма, к иконе Пресвятой Богородицы, где зажигала вторую свечку. Поставить ее в подсвечник у образа иногда оказывалось непростой задачей – не находилось свободных ячеек. Слишком много людей приходило к изображению Девы, отдающей миру свое Божественное Дитя, просить о помощи и утешении. Иногда, чтобы освободить место для своей свечи, кто-то из особо нетерпеливых прихожан гасил едва догоревшие до половины чужие свечи и убирал в стоящую рядом на полу коробочку для огарков. Однако Зоя считала, что так делать нельзя, как-то некрасиво. И, если не было места, обертывала свою свечку носовым платком и держала ее в руках, пока пламя не оплавляло темно-желтый воск настолько, что терпеть жар становилось уже невозможно.
Пока горела свечка, Зоя шепотом молилась – не каноническим текстом «Богородицы», а собственной молитвой, в которой часто звучали слова «Неупиваемая чаша». Об иконе с таким названием Зоя слышала еще в детстве, от бабки, что был у них в городе такой чудотворный образ, помогавший излечиться от пьянства, – да сгинул бесследно в смутные времена революции.
У Зои не было родственников, страдающих от алкоголизма, и понятие чаши она трактовала метафорически. Чаша – это то, что суждено испить. И Зоя жаждала всей душой, чтобы горькое питье, которым жизнь наполнила уготовленную ей чашу, поскорее закончилось. Либо вовсе исчезло, хоть бы даже перейдя кому-то другому. Пусть он, другой, пьет и страдает, а Зоя, наконец, вздохнет спокойно. Сколько в мире счастливых людей, счастливых семей! Им бы всем отхлебнуть по глотку из чаши тех, чьи дни насквозь пронизаны мукой и безнадежной тоской! Небось эти люди и не заметили бы промелькнувших теней печали на безоблачном небе своей так удачно сложившейся судьбы. Зато насколько легче было бы страдальцам…
– Ты же взял на себя грехи мира, – шептала Зоя младенцу, сидевшему на руках Богоматери. – Чего тебе стоит взять на себя и мои? Может быть, я тогда по-настоящему верила бы в тебя и не грешила. Я не могу, не хочу больше страдать! Это ужасно несправедливо, что вся моя жизнь наполнена страданием. За что мне это? Говорят, ты страдал за весь мир, но ты, наверное, знал, что делал. В любом
случае ты сам решал свою судьбу. И даже ты в какой-то момент не выдержал, просил, чтобы Чаша тебя обошла. А я – я просто женщина… Не мужчина и вовсе не божественного происхождения. Пусть минует меня эта Чаша страдания. Дай мне испить из Чаши радости. Я просто хочу быть счастливой. Неужели я хочу невозможного? Неужели твой Отец создал людей для мучений?Так Зоя жаловалась почти каждую неделю – как особенно допечет, так и бежала в церковь. Она готова была поверить во все, что хоть как-то могло ей помочь и сделать ее жизнь хоть чуть-чуть легче и счастливее.
Ей было всего двенадцать, когда мать умерла родами, произведя на свет братика Илюшку. В те годы Зоя, как все девчонки и мальчишки, да как и все взрослые, хотела только одного – чтобы не было войны. Тогда всем казалось, что, как только отгремят бои, сразу же настанет совсем другая жизнь: мирная, спокойная, сытая. Но куда там! Смерть матери перечеркнула все.
Жили они в бараке на окраине Серпухова – без водопровода, с печкой, керосинкой и холодным туалетом в двадцати шести шагах от крыльца. И в дождь проливной, и в стужу лютую, и в грязь, и в гололед, и днем, и ночью – двадцать шесть шагов. А в доме всегда холодно, дров не напасешься…
Зоя с братом остались на руках у бабки, которая сама к тому времени была уже очень слаба здоровьем и начала выживать из ума. Ясное дело, что почти все заботы по хозяйству, включая уход за младенцем, легли на хрупкие плечи девочки. С тех пор она день-деньской крутилась как белка в колесе – то дров нарубить, то воды натаскать, то печь растопить, то белье постирать, то еды хоть какой состряпать, то огород прополоть, то братца покачать… К маленькому Илюше она привязалась с первых дней его жизни, души в нем не чаяла, уж такой был хороший ребенок – тихий, послушный, ласковый. Бывало, она сядет на крыльце да расплачется от усталости и бессилия, а он приковыляет на кривеньких своих ножках, обнимет за шею тоненькими ручонками и лепечет: «Соя, Соя, не пачь…» Вроде как и легче становится.
Зое еще не исполнилось восемнадцати, когда бабка умерла, но это обернулось только к лучшему, все равно к тому времени помощи от нее уже было никакой, одна обуза. Зоя закончила восьмилетку, училась в училище, когда соседка предложила устроить ее на работу, да не на какую-нибудь, а секретаршей к самому директору бумажной фабрики. Услышав об этом, Зоя даже поверить своему счастью не могла, все боялась, что ее не возьмут – без образования, сразу после школы, полную неумеху… До этого-то она только подрабатывала при случае, все больше уборщицей. А тут – настоящая работа.
Придя первый раз на встречу с будущим начальником, Зоя так боялась, что не осмеливалась даже взглянуть в его сторону, стояла опустив глаза в пол, краснела, еле находила в себе силы отвечать на вопросы. Да и как тут было не испугаться, когда перед ней настоящий директор – важный, толстый, высокий, представительный, с блестящей лысиной и таким вот громким и грозным начальственным голосом? То, что директор согласился взять ее к себе, показалось настоящим подарком судьбы. Зоя без сожаления бросила училище и оформилась на фабрику.
Зарплата секретарю полагалась копеечная, но Зоя была рада и этому – лучше мало, чем ничего. На государственное пособие по потере кормильца да крошечную стипендию в училище было не прожить. Раньше-то хоть бабкина пенсия как-то помогала, а теперь и ее не стало. Неудивительно, что Зоя была согласна на любую работу и на любые условия. По крайней мере, ей так казалось… вначале.
Ее директор, Всеволод, не любил тратить время зря. Все, что полагалось ему по статусу, предпочитал брать без церемоний. Личная секретарша была показателем статуса, и с ней директор бумажной фабрики миндальничать не стал. На второй же день, ближе к вечеру, позвал к себе в кабинет и приказал раздеться. И Зоя разделась без всяких возражений, хотя такое произошло в ее жизни впервые. До этого ей было просто не до романов с парнями – какие уж тут романы, когда у тебя на руках ребенок да старая бабка. Так что сорокадвухлетний толстый и лысый начальник стал ее первым мужчиной. И на долгое время – единственным.