Человек
Шрифт:
— Вот. А когда будут, посмотрю я на тебя, «полюбить, приласкать». Поверь человеку с опытом. Тут задача другая — не убить. Не прибить, когда бить станешь.
— Я, пожалуй, пойду.
— Погоди. Ты что, обиделся? Заходи. Мы еще повоюем. Мы еще победим. Мы так просто врагам не сдадимся. А я-то думал, что Вы только и ждете моей смерти. Я и тебя, Глебушка, недооценивал. Ну, ничего, сейчас закончу курс лечения, доберусь до театра и мы поставим что-нибудь настоящее. «Молодую гвардию» или «Овода». И мне кажется, Глеб, Вы неплохо сыграли бы Олега Кошевого. Или нет, погоди, что я говорю? На носу двадцать первый век. Какая теперь к черту лысому, «Молодая гвардия».
— Да уж, — подтвердил Хлебов, и в душе его затеплилась надежда.
— Не до Олега Кошевого теперь, — назидательно
6
— Старый идиот, выживший из ума маразматик, — говорил вслух Хлебов, шагая от Молодова. — И зачем я к нему поперся? Чего хотел? На что рассчитывал? Все плюют на него и правильно делают. Из театра выперли на «больничный» и забыли. Забыли, пока живет, а точнее, доживает. Все смерти его ждут. Как умрет, все тут же засуетятся, забегают. Станут кричать: «Молодов — совесть нации! Последний романтик уходящей эпохи! Вместе с ним мы прощаемся с традиционным, классическим театром!». Как все это противно. И как я умудрился в клещи такие попасть? Прусаков хочет превратить в насекомое, Молодов хочет реанимировать издохший, ненавистный мне мир, с высосанными из пальца, фальшивыми идеалами. И как тут не запить, не уйти в запой? Придешь домой, там встретят Крошкины, раковина с их грязной посудой и тараканы, ставшие хозяевами в моем доме.
Хлебов купил торт, цветы, бутылку шампанского и отправился в гости к Еве Войцеховской.
Съели торт, выпили шампанское, поцеловались и Глеб, как старший товарищ и, в конце концов, как жених, стал рассказывать молодой актрисе про театр, про светлые и темные стороны закулисной жизни.
— Театр — волшебная, прелестная штука, — говорил Хлебов, — но при этом зачастую он бывает двурушным и в нем случаются абсолютно гадские театральные ситуации. Да, бывают такие ситуации. И, если честно говорить, то в театре они бывают почти всегда. Когда репетируют — то все в восторге от режиссера, от истории, от репетиционного процесса, а в результате выходит дерьмо. Премьеру сыграли, зрителей полный зал. Сыграли второй, третий спектакль — и конец. И нет, не случилось, не получилось разговора с Богом. И зритель сидит тихо, а потом с пятого спектакля уходить начинает. А бывает наоборот. Когда актеры репетируют и ненавидят режиссера, считают его идиотом, подонком, и с великим трудом выпускают спектакль. Спектакль еле-еле проходит сдачу, его с трудом принимают, а потом он после пятого, после шестого показа начинает расти и актеры начинают играть и ловить при этом кайф необыкновенный. И спектакль живет очень долго и как бы существует уже самостоятельно, не как мертворожденное дитя, а как рожденное в муках, кесаревым сечением, рожденное в язвах и миазмах, но…. Потом этот ребенок растет и превращается в настоящего богатыря или в удивительно красивую женщину. Спектакли — они тоже разнополые. Есть спектакли-мужчины, есть спектакли-женщины. Бывают спектакли среднего рода. И у меня ощущение такое, что я теперь в таком вот занят. Ненавижу.
— Почему же не откажешься? — спросила Ева, испытывая легкое недоверие ко всему услышанному.
— По той причине, о которой сказал. В театре всегда существует эта обманка. Всегда актер обманывается. И на это все попадаются. Вот почему театр изначально ложная вещь. Более-менее опытный актер, репетируя с никчёмным режиссером, всегда думает: «Вот было же точно так. Тоже приходил похожий на Прусакова режиссёр, всё было хреново, гадко, а потом — бац, и получился хороший спектакль. А репетировали с главным, с Молодовым, «Ромео и Джульетту», и все на репетициях порхали, смеялись, ловили кайф, а спектакль получился провальным.
Ева с трудом дослушала Глеба и решила переменить тему разговора. Ее в данный момент более занимала мистика, параллельные миры, путешествия во времени, волшебные зеркала профессора Козырева.
— Знаешь, — перебил ее Глеб, — а со мной ведь тоже в одной квартире жил сосед старичок, не профессор, конечно, но у него тоже было огромное зеркало, с которым он постоянно
разговаривал, и его тоже звали Козырев.— И где оно теперь?
— У меня. Я после его смерти зеркало взял себе, теперь оно стоит в моей комнате, на полу. Зеркало старинное, двухметровое, и часы с боем, должно быть, еще царских времен, напольные. Я и их к себе затащил. Козырев как умер, без пяти двенадцать, так его часы сразу же остановились. Приду, надо будет завести, пусть ходят. Это я про часы с боем.
— Я поняла. А знаешь, почему зеркала завешивают, когда человек умирает?
— Из глупости. Все это предрассудки. Ну, хорошо, традиция такая, все поступают так испокон веков. Я, к примеру, когда Козырев умер, этого не делал.
— А вот и зря. Зеркало является очень хорошей запоминающей средой, оно запоминает все, что видело. Зеркала завешивают затем, чтобы астральное тело, вышедшее после смерти из грубого физического тела в него не спряталось. А если спрячется, то будет потом приходить из неведомых миров зазеркалья и беспокоить.
— Не рассказывай на ночь всякие гадости, а то я не засну.
— Да. А еще, — не унималась Ева, — разбитое зеркало нельзя держать дома и смотреться нельзя в осколки, когда их собираешь. И выбрасывать осколки нужно только в проточную воду.
— Надо же, как интересно. Смотрю, ты про зеркала все на свете знаешь.
— Да. Знаю. Зеркала способны усиливать мысль. При определенных навыках в зеркале можно увидеть прошлое и будущее. С помощью зеркала можно заглянуть вперед и назад. А еще зеркала отражают негативную энергию. Если будешь носить с собой зеркальце в нагрудном кармане, то все колдуны и ведьмаки станут обходить тебя стороной. Скажи только зеркальцу, чтобы оно отражало все завистливые и злобные взгляды и все будет тип-топ.
7
«Оно и неплохо бы, чтобы все колдуны и все ведьмаки обходили меня стороной», — думал Глеб, заводя напольные часы.
— Без пяти двенадцать, — отметил он, сказав это вслух и решил, что надо будет поставить настоящее время, но не поставил. Вместо этого он подошел к зеркалу, доставшемуся ему после смерти соседа и стал вглядываться в свое отражение.
Вспоминая рассказанное Евой, он посмеялся про себя над всеми этими потусторонними глупостями. Глеб точно знал, что если на белом свете что-то из разряда непознанного даже и встречается, то случается это лишь с теми людьми, которые во всю эту мистику верят. Верят и боятся ее.
Часы пробили полночь, Глеб вздрогнул. Уж очень громко в ночной тишине звучал бой старинных часов. Глеб посмотрелся снова в зеркало, но своего отражения там не увидел.
— Что такое? — тихо сказал он.
Через зеркало, как через открытую дверь, вошёл в его комнату покойный сосед Козырев.
«Свет горит. Часы тикают. Я не сплю, не пьян. Что же это такое?» — мелькали в голове Хлебова беспокойные мысли.
— Не пугайся, — сказал старичок Козырев спокойным голосом, — ты не сошел с ума и это не белая горячка.
— Что ж это тогда такое?
— Долго объяснять, да тебе и не к чему. Расскажи лучше, как твои дела.
— Кому? Привидению, живущему в зеркале? Мне не до разговоров, мне страшно.
— А ты не бойся. Какое же я привидение? Видишь, такой же, как был. Твой сосед.
— Ну да. Ну да. Как дела, спрашиваешь? Плохи, плохи дела, сосед. И все же страшно. Давай договоримся так. Поговорим о делах, и ты уйдешь, а я.… А ты… Вобщем, уйдешь и больше приходить ко мне не будешь. Договорились? Ты пойми, я против тебя ничего не имею, но живым людям такие визиты неприятны. Ты же мертвый, в конце концов.
— Ну, какой же я мертвый? Ты же видишь — я живой. Ты же вот со мной разговариваешь.
— Ну да, Ну да. Разговариваю. Вижу. Рад за тебя. Но ты только больше ко мне не приходи. А я расскажу.… Расскажу тебе о своих делах, а ты уж, давай, держи свое слово. Больше не приходи.
— Если так страшно, то я могу и сейчас уйти. Хочешь?
— Да. Если честно, то — да. Сам понимаешь, умер, так умер. А мне еще жить да жить, а как мне жить с этим. Это же травма на всю жизнь, заворот мозгов.