Человек

— Да-а? — растерянно сказал я, — а я думал, это друг твой. Он с таким вниманием меня слушал.

— Да ты, когда о своей говоришь, на себя со стороны посмотри. Убийца с занесенным над жертвой ножом, человек, доведенный до отчаяния, стоящий на краю крыши, готовый сделать свой последний шаг, любой заслушается и забудет о своем. Ты очень эмоционально рассказываешь. Глаза блестят, щеки горят, хоть бери, да снимай на камеру в этот момент. Тебе в кино сниматься надо.

Купаясь в своей любви, как в ласковом море, я, конечно, не мог не замечать тех перемен, которые произошли с Саломеей после ее возвращения из Италии. В Италии накупила целую гору нижнего белья, совершенно нескромного, и наряжалась в него всякий раз при наших встречах. Наряжалась с излишним, на мой взгляд, шиком. Создавалось впечатление, что только на него и надеялась, только им и могла поразить, то есть белье, в ее глазах, играло роль козырной карты. Смотрела, какое впечатление оно на меня произведет, упаду ли я в обморок немедленно или чуть погодя. Мне от этого всего становилось грустно. В наземном транспорте и метро мы ездить перестали, только на машинах. На таксомоторах или на частниках. В подземные переходы спускатся Саломее стало лень (а может, считала ниже своего достоинства?), стала переходить автодороги поверху. Ну и я, разумеется, за ней, как хвостик, рискуя жизнью и выслушивая брань, направленную исключительно в мою сторону. С ней никто не ругался, шутили, улыбались водители, Саломее это нравилось (нравилось быть заметной, постоянно быть на виду), прямо на улице подходили какие-то темные личности, мошенники, я их отгонял, а Саломея с ними заигрывала, кокетничала. Все это раздражало. По музеям и выставкам уже не ходили, ходили по магазинам. По дорогим магазинам. Бывало на главных, центральных улицах ни одного магазина не пропустим. И ко всему Саломея приценивалась, если что-то покупала, то это все я за ней таскал, как носильщик. Деньги за покупки не платил, их просто у меня не было. Как-то раз ей не хватило денег, и она вслух принялась сетовать. Я в ответ на ее сетования сказал:

— Извини, я ничем не могу помочь.

И тут она опомнилась, смутилась, поняла, что постоянно, косвенно, даже не задумываясь об этом, унижала меня. Впрочем, эту неловкость она очень скоро преодолела.

Произошли и другие, на первый взгляд, приятные и нужные события, но при тщательном рассмотрении, совершенно необязательные и просто излишние. Зная три языка, — немецкий, английский, французский, Саломея поступила в Сорбонну при Московском Государственном Университете, там обучение происходило на французском языке, училась она на юриста. Кроме этого, регулярные походы в бассейн, большой теннис на закрытых кортах, конные прогулки (купили ей лошадь; лошадь жила на московском ипподроме, там ее кормили и выгуливали за деньги), стала точь-в-точь, как героиня — автор статьи «Серая мышь». Да и обучение в Архитектурном, конечно же, никто не отменял. Я все это перечислил к тому, что видеться стали редко.

В колхоз на уборку картофеля она, конечно, не поехала, мама ей сделала справку, не зря же в поликлинике работала, но от этого, как вы уже поняли, мы чаще видеться не стали. Я звоню — ее нет дома или уже спит. А то однажды Эсфира Арнольдовна подняла трубку и говорит:

— Дочка на яхте поехала кататься. А вы ей что хотели предложить?

— Ну, что тут можно еще предложить? — смеясь, ответил я и, не прощаясь, положил трубку.

Признаюсь, я тогда рассердился на Эсфиру Арнольдовну и решил, что это она мутит воду и строит козни против меня. И причину такой перемены ко мне с ее стороны отыскал мгновенно. У них на кухне, прямо на подоконнике, стояли два больших алюминиевых чайника с деревянными ручками. Точь-в-точь, какие я видел в школе, когда вел там драмкружок. Как-то, оставив меня одного на кухне, Саломея сказала:

— Пей чай.

Я взялся за чайник, по весу определил, что он полный и поставил его на огонь. Когда он достаточно уже нагрелся и готов был вот-вот закипеть, я приподнял крышку (а сделал это для того, чтобы визуально проконтролировать кипение воды, так как чайник, судя по всему, был под завязку и дожидаться струи пара из носика не имело смысла). Приподнял я крышку, и что же увидел? Увидел, что там не вода, а чай, да и не свежий, а какой-то уже стоялый, с пленкой в палец толщиной, с плесенью, плавающей по поверхности. Я не стал доводить его до кипения, снял с плиты и поставил на место. Что-то подсказывало мне, что это не то, что нужно.

Пришла Саломея, я ей тут же повинился. Она рассмеялась и включила пластмассовый электрический. Тогда такие электрочайники были редкостью и на них смотрели, как на чудо.

— Ты эти не трогай, — пояснила Саломея, — это даже не чай, а помои. Всю оставшуюся заварку туда сливаем. Этими помоями мама цветы поливает, полагая, что пользы больше, чем от обычной воды. Дядя и папа, те тоже попадались не раз. Выйдут на кухню ночью или утром, жаждой томимые, и давай прямо из носиков грязную воду пить, а потом кричат, ругаются. Хотя их предупреждали.

Мы сидели, пили чай, когда на кухню пришла Эсфира Арнольдовна. Она скоренько поздоровалась со мной, взяла подогретый, доведенный почти что до кипения чайник и стала из него поливать цветы. Причем не сразу обратила внимание на то, что из носика льется горячая вода. На четвертом горшке она заподозрила недоброе. Ни я, ни Саломея не успели ее остановить. Спохватились, когда уже было поздно. Цветы, получившие вместо живительной влаги парилку, конечно, погибли. Саломея взяла всю вину на себя, но Эсфира Арнольдовна, конечно же, поняла, кто на самом деле во всем этом виноват. Из чего я вывел, что она на меня сердита и, отлучая меня от Саломеи, таким образом, мстит мне. Не то, что встречаться, но и просто поговорить с Саломеей по телефону стало для меня редкой удачей. А тут вдруг, она мне назначила встречу, и я, как на грех, опоздал. Но она дождалась, не упрекнула, сказала:

— Пока тебя ждала, вспомнила свое детство. Детский сад, тот самый момент, когда дети ждут своих родителей, а родители не приходят. Дети ждут, и с завистью смотрят на тех, кого забирают. Я пока тебя дожидалась, на моих глазах четыре пары влюбленных встретились.

— Извини, — принялся я было оправдываться, но она не стала даже и слушать.

— Тут такое дело, — заговорила она. — У меня к тебе просьба. Помнишь того архангельского родственника, чью порцию ты съел? Он опять в Москве и мне велено с ним сходить в консерваторию и в обсерваторию. Сходишь за меня?

Что мне оставалось? Вот и получалось, что шел я на встречу с любимой девушкой, а вечер должен был проводить с человеком, считавшим меня своим лютым врагом. Звали этого молодого человека Сашей Постниковым. Предуведомленный о том, что я год назад истребил его законную порцию, он в отместку за это всю дорогу перечислял мне блюда, которые он когда-то ел. Я чуть слюной не захлебнулся.

— Харчо. Шурпа. Бозбаш. Рассольник. Грибной борщ с черносливом. Мясо жареное в сметане с луком. Котлеты, битки, тефтели в томате, рулет с макаронами, шницель рубленый, пельмени по-сибирски, паровые цыплята, кролик в белом соусе, заяц тушеный, солянка грибная.

Я жизнь прожил, ничего из вышеперечисленного не пробовал, слышал, конечно, как о висячих садах Семирамиды, как о сфинксах, охраняющих пирамиды. Что-то, конечно, доходило и, возможно, не только названия, но и запах. При всем при том и близко не стоял, не то, чтоб столовой ложкой, да в горловину. А этот архангельский мужичок, этот Саша Постников (фамилию в насмешку кто-то дал, не иначе), он уверял, что все это ел и грозился рассказать обо всех своих вкусовых ощущениях в деталях. Пока же шли мы к консерватории, он продолжал сыпать названиями блюд, будто нес с собой поварскую книгу и вычитывал их оттуда:

— Суп-пюре из шампиньонов. Осетрина паровая. Судак в белом вине. Крабы, запеченные в молочном соусе. Артишоки отварные. Плов гурийский. Омлет со шпинатом. Чечевица тушеная с копченой грудинкой. Гречневая каша с мозгами.

Даже гречневую кашу и ту, мерзавец, без мозгов не ел. Вот какой был человек.

Но на этом мое терпение лопнуло, и я его предупредил, что если он немедленно не заткнется, то его собственные мозги окажутся даже не в гречневой каше, нет, а прямо у нас под ногами, на асфальте. Он, видимо, решил, что рассчитался со мной за прошлогоднюю выходку и замолчал.

Я сфотографировал его у памятника Чайковскому. Причем в удивительно двусмысленной композиции «Мальчик с бананом». Он зачем-то очистил данный ему банан до половины и держал этот банан перед собой, как влюбленные держат цветы. И улыбался при этом нездоровой улыбкой кулинара, бросившего яд в готовящееся для меня блюдо.

В концертном зале консерватории я был второй раз. В первый раз дошел до женщины, отрывавшей контрольные корешки и был ею отправлен восвояси. Так как был нетрезв, а билет получил от Леонида, который в тот день вообще не мог подняться с дивана, все по той же причине чрезмерного возлияния.