Человек

Я, направился к Наталье, но тут, как по написанному, меня снова окружили плотным кольцом молодые люди. Не те, что в лесу, другие, среди них были и девушки.

Все они искренно улыбались, вели себя радушно. Стали пожимать мои руки, похлопывать товарищески по плечам, трепать за щеки. Со мной обращались, как с космическим пришельцем. Душили в объятиях. Стали знакомиться со мной наперебой.

Все это было и приятно и неожиданно, а главное, как-то чересчур. Да, и не к месту, и не вовремя. Не привык я к такому радушию, проявляемому незнакомыми людьми.

— Очень рад за вас, ребята, — говорил я, стараясь протиснуться уже и не к Наталье, а к выходу. — Ну, а меня пустите. Разрешите, пойду.

— Как? Куда? Подождите! — Раздалось сразу со всех сторон несколько голосов. — Мы вас любим! Вы один из нас! Мы вас никуда не отпустим!

Их замечательные своей искренностью просветленные лица, из радостных и улыбающихся, вмиг сделались напуганными и сердитыми. Пока одни удерживали меня расспросами, другие сбегали и привели старшего.

Увидев старшего, все те, что оставались со мной, как дети малые, стали показывать на меня пальцем, и ябедничать:

— Он говорил «пойду». Да-да, говорил «пойду». Говорил, «пустите».

Было смешно и в то же время грустно на них смотреть. Ведь им было по восемнадцать-двадцать лет. Чем могли их опоить? Как смогли довести до такого состояния? Это были уже не люди, а какие-то биологические машины, отдаленно похожие на людей, не имеющие ни собственной воли, ни собственной мысли.

Старший, отличался от них хитростью, циничностью и наличием воли. А также пристрастием к словоблудию. Этот старший привычной монотонной скороговоркой стал уговаривать меня посещать их собрания. Предлагая какие-то льготы и выгоды. Я слушал его невнимательно.

Единственным желанием, на тот момент, было вырваться из их «дружеских» объятий, уклониться от бессмысленного и навязчивого общения.

Не отпускали. Повели к самому главному «мерзавцу и мошеннику», как я про себя его окрестил.

Главным «мерзавцем и мошенником» оказался негр, совсем не преклонных годов. Появился он из-за кулисы, видимо, тайно оттуда за всем наблюдал. У него были вороватые глазки. С первого взгляда на него стало ясно, попался на краже и ему предложили выбор. Либо федеральная тюрьма, либо миссионерство в «новой», не окрепшей после правления коммунистов, России.

Негр знал, что такое федеральная тюрьма, а что такое Россия еще не знал, поэтому выбрал второе.

Он ни слова не знал по-русски, но, выслушав меня через переводчика (я говорил, что православный и просился на волю), улыбнулся, и велел меня отпустить.

Вышел я из киноконцертного зала, ставшего для меня тюрьмой, и не глядя на картины, ради которых пришел в ЦДХ, бросился наутек.

На всю жизнь зарекся посещать сектантские собрания, даже ради интереса, и влюбляться в девушек- сектанток.

2001 г.

Сирота

Тоня Лысакова. Жила в пригороде, замучался к ней ездить. Жила вместе с дедом родным в собственном доме. Дом, громко сказано, не дом, а хибарка, качался от ветра. Родителей не было, не то погибли, не то отказались от нее еще во младенчестве. Это был для Тони больной вопрос. Сколько раз ни спрашивал, в ответ только плакала.

Бедная была. Сумочку воры на рынке порезали, так она зашила ее, заклеила и все ходила с ней. Верила в Бога, все говорила: «Не обмани».

Запомнилась последняя встреча, наш разговор.

— Ехал к тебе, радугу видел. — Сказал я, — Представляешь, в виде подковы.

— Первый раз видел? — Удивилась Тоня.

— Третий. — Солгал я.

— Ты три раза радугу видел, — смеясь, говорила она, — а я ее видела сто раз и все время полукругом. От земли и до земли.

— Да? — разозлился я. — Что ты говоришь? Ты видела радугу полукругом, а я видел круглую, как баранка. В середине отверстие, а сама разноцветная. И не семь в ней цветов, а девять было.

— Ну, ты врешь, — примиряющим тоном, поглаживая меня ладонью по груди, заговорила Тоня. — А я так действительно видела полукругом. У нас в деревне все радуги подковой. Дед вчера, говоря про деревню, такую морковь в огороде вырыл. Ну, прямо, ни дать, ни взять нижняя часть мужского тела. Две ноги и маленький отросток, в том месте, где они соединяются. Вот смеху-то было.

— Знаю. Я такие морковки тысячу раз находил.

— Ну, вот. Радугу видел всего три раза, а похабные морковки аж тысячу.

— И, что это значит?

— То, значит. Тебе, мой друг, почаще на небо надо смотреть,…

— А не в навозе копаться. Это хотела сказать?

— Нет. Не хотела я так сказать. Это ты так подумал.

И не ссорились, не ругались. Но, после этого разговора почему-то больше ни разу не встречались.

1999 г.

Сказочник

Сорокалетний мужчина пожаловался мне, что его не берут на работу.

— Представляете, даже грузчиком. Всем не нравится характеристика, или, как бишь её, биография.

— Вы что, вор, убийца?

— Да, что вы. Боже упаси.

— Что же там такого страшного, в вашей биографии?

— А я и сам не знаю. Как стану излагать — так все. Никому не нужен.

— Изложите мне. Может, чем помогу, в смысле, что подскажу.

— Да, простая у меня биография. Как белый день. Родился в любящей семье, рос в неге и заботе. Как и все дети, любил пошалить. Катался на дверях, прыгал с гардероба на пружинную кровать, любил лазить по деревьям. Мне и сейчас все это нравится, но годы не позволяют предаваться развлечениям.

Как и все дети, коллекционировал марки, ходил в школу, делал вид, что очень интересно учиться. А на самом деле, было скучно. Я и теперь считаю, что школьные годы — самые скучные в моей жизни. Вместо того, чтобы смотреть на птиц, радоваться жизни, я должен был заглядывать в рот учителям, которые прожили свой век в тоске и обмане.

Ну, разве это правильно? Мне сейчас сорок лет, но я чувствую себя совершенным ребенком. В том смысле, что мне никто не нужен. Ни жена, ни любовница, ни родители, ни дети. Я — самодостаточен. Могу взаперти, без еды, без воды, не включая света, когда стемнеет, просидеть трое суток. Буду мечтать, фантазировать, радоваться тому, что я есть, что живу.