Человек

Так и узнаются те тайны, о которых никто не должен знать. Наташка, оказывается, не мужу кошмары рассказывала, а свёкру. А Андрей ищет измену на стороне.

Говорил мне: «Знаю, что изменяет, но никак поймать не могу. Всегда под присмотром. Или со мной, или с отцом».

Что было делать? Сказать, что отец не только присматривает, но и выслушивает предельно откровенные сны? Как-то язык не повернулся. Опять же, всё это на уровне интуиции. Был бы следователем, сказал бы: интуицию к делу не пришьёшь.

Но от женщин ничего не утаишь. Стоило с Наташкой только поздороваться, как она уже поняла, что я посвящён в её тайну.

Сказала: «Я на всё согласна, только мужу ничего не говори».

И зачем мне эти интриги, эти секреты блочного дома? Что, своих забот у меня нет? Из опыта прожитой жизни знаю, что в любом случае всё это ничем хорошим не кончится. И при любом исходе дела, буду я виноват.

2000 г.

Случилось

Было мне тридцать лет, работал я в шведско-российско-австрийской фирме. Жил в самом центре Москвы, на Солянке. Занимал комнату в коммунальной квартире. А квартира располагалась в старинном домике о двух этажах. Арочка, дворик, на лестнице деревянные ступени. Я не про девятнадцатый, а про конец двадцатого века рассказываю.

До того, как туда вселился, там жила моя бабушка, я был только прописан. Как стала она сдавать, родители взяли её к нам, а меня отправили жить по месту прописки. Время было «Переходное», чтобы соблазнов занять жилплощадь ни у кого не появилось.

Домик и сейчас стоит, как там теперь, имею ввиду квартиру, не знаю. В тысяча девятьсот девяносто втором году, не считая меня, там проживало пять человек.

Помню коллекционера. У него кроме шкафа в комнате ничего не было. Спал на полу, ел на кухне. Но шкаф был замечательный. Высокий, до самого потолка, и из нескольких отсеков состоял. В шкафу, за стеклянными, пыльными дверцами, как на витрине, стояла диковинная рухлядь. Фаянсовая супница, старинный утюг с деревянной ручкой, который в своё время разогревался углями и дымил, как паровоз. Огромная, перламутровая, морская раковина. Глубокая глиняная тарелка. Это был невысокий отсек шкафа. А в высоком стояли три самовара, два жёлтого металла, один белого. Но не золотые и не серебряный. Керосиновая лампа. Фонарик обходчика с четырьмя окошками, в который ставилась зажжённая свеча. И примус. В двух других отсеках стояли бутыли. Не наши, не современные. Это были старинные склянки, стекла — синие и малиновые. Были бутылки с кривыми горлышками. Чего только не придумывали делавшие их мастера.

У коллекционера было прозвище Змей. То ли из-за фамилии Гарничев, то ли из-за того, что был он худой, узкоплечий и длинный. Пади разберись, за что дают прозвище. Этот Гарничев — Змей, судя по его рассказам, в армии голодал. И ему на службе приснился сон, что он за один присест съел целого поросёнка. С тех пор в голове у него, что-то сдвинулось, он себя и всех окружающих стал уверять, что способен разом заглотить кабанчика. Мне смешны были его уверения, но кое-кого из соседей они доводили до бешенства.

— Что значит «трепло»? Это не конструктивно. — Отвечал на возмущенья Гарничев. — Вы мне купите поросёнка, а уж я его сам запеку и целиком, с костями и копытцами, съем на ваших глазах. Да, я этим бравирую. Но я имею на это право, пока не доказано обратное.

— Сволочь, Генка! Ну, не съешь же, гад! — Кричал печатник Володя. — Ведь ясно же, что порося в тебя не залезет. Признайся!

— Это не разговор. Ты купи, я приготовлю…

— Ну, гнида, сгоношимся, купим свинью. И тогда — убью. Убью на смерть, слово даю!

— Всегда к твоим услугам.

Володя — печатник, трудился по ночам в типографии на Добрынинской. Жена его, Клавдия, работала в той же типографии, в отделе кадров. Как муж в ночную, так дверь её открыта. А он всегда в ночную, и по её словам от свинца с которым постоянно работал, Володя совершенно утратил возможность интересоваться женщинами.

Четвёртой соседкой была, странная девушка по имени Флора. Постоянно и зимой и летом, ходила по квартире в одной и той же сине-зеленой майке изрисованной ужасными рожицами. Всегда стриженная, как после тифа, губы сжаты, словно бриллиант во рту держит. Возможно передние зубы были выбиты, не берусь утверждать. Глаза вроде карие, но такие странные, что при свете электрической лампочки казались красными. Нос был длинный, толстый с неприличной бородавкой на конце. И всегда эта Флора находилась где-то далеко в своих мыслях. На кухню могла выйти в одной майке и трусах. А трусы носила чёрные, плавками, и как бывало, садит на табурет лицом к тебе, всегда вздрагиваешь. Такая особа.

К Флоре, с нескрываемым интересом к её жилплощади, приходили женихи. Причём все сразу. Их было трое. Прыщавый студент с впалой грудью и привычкой грызть ногти. Тот старался всегда встать в угол и оттуда, как из укрытия, осматривал жилплощадь, соседей и соперников.

Спортсмен, закончивший карьеру. Эдакий Иванушка-дурачёк из самого начала сказки. То есть глуп, ленив, предмет насмешек старших братьев. Этот постоянно поигрывал бицепсами, видимо на них всю надежду и пологая.

Третьим был старик. Совершенный, настоящий. На вид годков восьмидесяти. Звали его Григорий Григориевич. Был очень уверен в себе. В насмешливом взгляде, которым окидывал соперников, читалось: «Сосунки. Таких я х. перешибу». Григорий Григориевич в первую очередь посмотрел паспорт Флоры, раздел «Прописка», и тот час заявил, что готов к серьёзным отношениям.

Что значит жилплощадь в центре Москвы. Мне, за мою комнатёнку, люди с «размазанными чертами лица» предлогали двухкомнатную на Багратионовской. Объясню почему так охарактеризовал их лица. Это были именно люди с размазанными чертами лица. Примета того времени. Настолько размазанными, что не возможно было разобрать, где у них нос, где глаза, где подбородок. «Пластилиновые» лица. Ребёнок смешивает разные, по цвету, куски пластилина в один ком. Затем оторвёт кусок из этого кома, покатает его ладошкой по столу, и этот колобок у него называется головой. Он даже не утруждает себя тем, что бы нос сформировать, глаза наметить. Так и говорит: «Это голова». Вот, точь в точь, с такими головами, подходили ко мне люди и таким же, вылепленным из этого же куска разноцветного пластилина, голосом, говорили о «двушке» на станции метро, носящей имя прославленного генерала. Мы к ним ещё вернёмся.

Я всё хожу вокруг, да около, не решаясь начать. Однако пора переходить к изложению случившегося со мной в воскресение вечером.

А началось всё с того, что пятый по счёту, сосед мой, дядя Миша Покровский, возвращаясь с горячим чайником, с кухни к себе в комнату, наступил мне на ногу.

О дяде Мише ничего дурного сказать не могу. С приходом «Новых времён» он безвылазно сидел дома, считая, что на улице творится беззаконие. Разве, что от живого человека, в зависимости от его настроения, состояния и тысячи других причин, всегда по-разному пахнет. Не сказать, что я такой уж нюхач, но всё же подмечаю. А от него всегда пахло одинаково. Это ни хорошо, ни плохо, но как — то подозрительно. Гоголь, помнится, этим свойством наградил одного из своих героев в пьесе «Ревизор». Тот, куда не придёт с собой приносил свой запах. А в остальном дядя Миша был — золото.

Всё это, конечно, словесная мишура, но что сказать о соседе если он не сволочь? Только, как о покойнике: или хорошо, или ничего.

Так вот, в тот воскресный вечер, о котором всё пытаюсь рассказать, я собрался с девушкой в театр. Нарядился, начистил туфли. И вдруг, хороший человек дядя Миша, намеренно наступает мне на ногу, извиняется так, что непонятно прощения просит, или хочет оскорбить, и, оставив меня в полном недоумении, скрывается за дверью.

Я тогда уже почувствовал, что вечер не задался, но всё ещё пытался противостоять судьбе. Начистил туфли вторично, вышел из подъезда и вместо того, что бы идти в театр, подошёл к киоску. Раздался звук, словно кто-то пальцами над самым ухом щёлкнул. Я повернулся на звук и тут — плюх. Мне на грудь «медаль». Поднял голову, на ветке сидела ворона, не улетала, смотрела на меня.