Чем звезды обязаны ночи

Я наклоняю голову. Вежливо. Куда могла деться обезьянка?

Заметив, что мои мысли где-то витают, Роза подмигивает и направляется к выходу из комнаты, пожелав мне доброй ночи. Мне неловко, я не хотела показаться грубой.

– А где…

– Он побежал туда, – прерывает меня она, махнув рукой куда-то в глубь дома.

– Роза!

Она оборачивается. Хрупкая фигурка в длинном коридоре. Большие темные глаза. Она улыбается.

– Прости меня, – говорю я.

Я подхожу к ней и обнимаю. Очень осторожно. Чтобы ненароком не сделать ей больно. Так мы замираем, стоим не шевелясь. Ее тонкие волосы касаются моей щеки. Мы словно погружаемся в волну тепла. Молчание как ласка.

Она берет меня за руку и тихонько говорит:

– Главное, чтобы в этом был смысл. Смысл, моя Лиз, это та дорога, что ведет к счастью.

Я пытаюсь что-то добавить, но ничего не приходит в голову, и она исчезает за поворотом лестницы.

17

Я продолжаю стоять неподвижно, по-прежнему ощущая ее присутствие. Чувствую себя согретой изнутри. Меня словно подлатали.

Внизу бьют часы. Я вздрагиваю. Куда же забралась обезьянка? Я медленно иду по коридору. Из приоткрытой двери до меня доносится смех.

– Берегись… – слышу я притворно страшный голос Гвен.

Я подхожу ближе. Лежа на кровати, Нин, такая же бледная, как ее ночная распашонка, улыбается до ушей.

– Я фея-щекотунья! – шутливо рычит ее мама, щекоча ей живот, шею и ножки.

Малышка разражается смехом, стараясь увернуться от настигающих ее пальцев. О, эти дивные звуки! В смехе детей есть нечто, взывающее к нежности и смирению, как напоминание о чем-то безмерно великом. И заставляет нас верить: что бы ни случилось, все будет хорошо.

– Привет, – бросаю я.

Глядя на эту парочку, можно подумать, что Гвен – сестра Нин. И только пелена, которой изредка подергиваются ее глаза, намекает на ту тяжесть ответственности, что она несет. Неделю назад мать и дочь обосновались у Розы. С тех пор стычки с Пейо и работа с утра до ночи не позволяли мне часто с ними видеться.

– Как дела? – спрашиваю я, внезапно чувствуя стыд за то, что не поинтересовалась раньше.

Крошечные ступни Нин торчат из-под ночной рубашки. Это меня так трогает.

– Посмотри, как мы замечательно устроились! – радуется Гвен, указывая на узкую, но уютную комнату. – Нам здесь хорошо, верно, мой птенчик?

Нин кивает с восторженной улыбкой. Ее глаза блестят, как два светлячка, пусть под ними и залегли тени. Я рассматриваю комнату. Раздвижная кровать. Приоткрытый шкаф, внутри три детских платьица. А на подушке дракон, который никого не боится.

– А как ты? Как у тебя дела? – спрашивает Гвен с искренней заинтересованностью.

Она смотрит мне в глаза. Много ли людей задают этот вопрос, действительно ожидая рассказа? Я смущаюсь, пытаясь уйти от ответа. Мне всегда было неловко говорить о себе. Страх кого-то озаботить, побеспокоить, уж не знаю.

– Как здоровье Нин? – поспешно спрашиваю я.

– Сегодня утром мы были у доктора Мели, – отвечает Гвен, мягко поглаживая волосы малышки. – Все образуется.

Говоря это, она тайком от ребенка бросает на меня тревожный взгляд и медленно качает головой.

Я замираю. В горле встает ком. Большой, плотный. Слов у меня нет. Глядя на эти два столь уязвимых существа, я чувствую себя совершенно беспомощной. И вспоминаю, что сказала мне Гвен в первый день: «Злая фея склонилась над ее колыбелью». Нин эфемерна, как бабочка. Чувствую желание проклясть всю вселенную. Что это за мир, где приговаривают к смерти маленьких девочек?

По затылку пробегает холодок. А ты, Лиз, кто ты в этой бескрайней пустоте? Я вижу себя со стороны, посреди комнаты, посреди полей. Одинокую. Дерущуюся за меню какого-то несчастного ресторана, как муха бьется об окно. Для кого? Для чего? Такое чувство, что я разминулась с самой собой. И неожиданно этот бег в никуда кажется мне пустой суетой. Неуместной. Рассыпающейся, стоит только попытаться ее ощупать. Прямо перед собой я вижу нечто иное. Например, тревожное лицо матери или звонкий смех ребенка, которому вскоре предстоит угаснуть.

Вдруг, появившись ниоткуда, на кровать вспрыгивает Свинг. Но в его лапках нет никаких бумаг. Он придвигается к Нин и залезает под одеяло. Наклоняет головку, выжидая, пока она устроится поудобнее. Потом с деликатностью, которой я раньше за ним не замечала, прижимается к ее шее. Нин глубоко вздыхает. Умиротворение.

– Спокойной ночи, – лепечет девочка, уже на пороге сна.

– Спокойной ночи, – выдыхаю я со сжавшимся сердцем.

В мягком свете ночника вижу глаза Гвен. В их синеве тревога, нежность, печаль. И надежда. Хрупкий огонек во тьме, который дает ей силы держаться.

В обволакивающей тишине этой комнаты, прислушиваясь к спокойному дыханию малышки, я обещаю себе сделать все, что в моих силах, чтобы помочь им. Я пока не знаю как, но обязательно придумаю.

Бальтазар

– Я беременна, – выложила она безо всяких предисловий, когда после полудня мы нежились в постели. День тоже лениво потягивался. Я дремал в теплом уюте одеяла. Но тут сразу распахнул глаза. Она пристально смотрела на меня, подстерегая первую реакцию.

Сначала я решил, что плохо расслышал.

Роми вытянулась, приподняв свои маленькие груди.

– Я беременна! – сияя, повторила она.

Я недоверчиво протер глаза. Она отодвинулась. Нахмурилась.

– Ты не рад?

Мне недавно стукнуло двадцать. Для меня это было слишком абстрактно. Единственное, чего я желал, это счастья для нее. И потому ответил:

– Ну что ты! Конечно, рад!

И поцеловал ее.

Знай я, что произойдет дальше, ответил бы я так же? Да. Несмотря ни на что. Несмотря на нее.

Следующие часы превратились в один эйфорический монолог. Роми было не остановить. Ей не терпелось взять младенца на руки, поцеловать, обласкать, избаловать, открыть ему мир, а главное – мир кино. А его крошечные ручки! А восхитительные маленькие ножки! Крепко обняв ее, я слушал. А если будет мальчик? Я уже представлял себе, как подарю ему плащ волшебника и научу своим лучшим фокусам. В четыре годика он уже сможет развлекать своих маленьких друзей!

– Я так и вижу ее брюнеткой с аметистовыми глазами, – мечтала Роми, лежа под расписным небом на огромной кровати.