Черчилль и Гитлер

Черчилль не был прирожденным оратором; таких мало. После провального опыта выступления в Палате общин, когда он, ему тогда было тридцать, попытался произнести речь по памяти, он отказался от подобной практики.

Вместо этого он иногда тратил по десять-четырнадцать часов на подготовку одной речи, иногда под аккомпанемент граммофона, игравшего военные марши, сочиняя и переделывая ее до тех пор, пока она не начинала казаться ему идеальной. Как пошутил его друг лорд Биркенхед: «Уинстон потратил лучшие годы своей жизни на подготовку импровизированных речей». Черчилль говорил, что лучший совет относительно выступлений в парламенте он получил от члена партии тори и бывшего министра-члена кабинета Генри Чаплина, который сказал ему: «Не торопись. Изложи свою мысль. Если тебе есть что сказать, палата выслушает тебя». Этот совет помог Черчиллю добиться отличных, а иногда даже поразительных результатов.

В «Савроле» Черчилль описывал работу героя над речью, которую тому предстояло произнести в ратуше Лаурании. Отрывок, посвященный процессу создания политической речи, настолько автобиографичен, что заслуживает быть приведенным здесь полностью:

Ему предстояло выступить с речью. Он уже выступал много раз и знал, что никакое благо не может быть достигнуто без усилий. Так называемые неподготовленные шедевры ораторского искусства существовали только в умах слушателей; цветы риторики были тепличными растениями. Что он должен был сказать? Он механически выкуривал одну сигарету за другой. Окруженный сигаретным дымом, он представил себе свою речь, которая должна была проникнуть глубоко в сердца людей, собравшихся в толпу. Она должна была изобиловать возвышенными мыслями, красочными сравнениями, выраженными доступным языком, понятным даже самым неграмотным и интересным для самых простых людей. Их мысли должны оторваться от материальных жизненных забот, и в душе должны были пробудиться высокие чувства. Его идеи начали формироваться в слова, из которых складывались предложения. Он проговаривал их про себя, ритм его собственных фраз вдохновлял Савролу, и инстинктивно он использовал аллитерацию. Идеи возникали одна за другой и неслись, словно стремительные потоки воды, обласканные солнечным светом. Он схватил листок бумаги и начал торопливо писать карандашом. Надо было выделить главную мысль, ее можно было подчеркнуть с помощью тавтологии. Он записал предложение на черновике, зачеркнул его, усовершенствовал и записал снова. Звук его голоса будет приятен для их ушей, их чувства станут светлее и души – более возвышенными. Какое это было великое дело! В его мозгу были заложены карты, в которые он должен был играть, в то время как на карту была поставлена вся его жизнь.

Пока он работал, неумолимо проходило время. Домоправительница вошла и принесла ему завтрак, застав Савролу молчаливым и занятым; она и раньше видела его в таком состоянии и не осмеливалась надоедать ему. Нетронутая пища остыла, оставшись на столе, в то время как стрелки часов медленно вращались, отмечая поступь времени. Наконец он встал и, полностью отдавшись своим мыслям и языку, начал ходить взад и вперед по комнате стремительными шагами. При этом он что-то произносил низким голосом, громко выделяя отдельные фразы. Вдруг он остановился, и рука его резко опустилась на стол. Это был конец речи [36] .

36

Churchill, Savrola, p. 88

«Ораторский талант, – писал Черчилль, – нельзя ни купить за деньги, ни получить в дар, его можно только развить». Он был в большей степени перфекционистом, нежели прирожденным оратором, и результат, продемонстрированный им в 1940–1941 гг., оказался превосходным. С точки зрения интонации речи, произносимые Черчиллем в тот год, в основном являлись плодом многих часов, проведенных им, молодым гусарским офицером, в Индии за изучением исторических трудов Гиббона и Маколея. Черчилль выработал собственную манеру речи, объединявшую в себе высокопарные, плавно перетекавшие одно в другое предложения первого и едкие остроумные фразы последнего. На него, как на оратора, также оказала влияние риторика Уильяма Гладстона, американского политика ирландского происхождения Бурка Кокрана и его собственного отца лорда Рэндольфа Черчилля, являвшегося лучшим оратором своего времени.

Высокопарный, старомодный стиль Черчилля нравился не всем, одни находили его неискренним, другие напыщенным, а третьи высмеивали его манеру выступления как нечто среднее между потугами бездарного актера и эстрадными номерами. Однажды в 1930-х гг. в момент конституционного кризиса члены Палаты общин даже заставили его криками прервать свою речь, когда он призвал их поддержать короля Эдуарда VIII. Только в 1940 г., когда пробил час решающего испытания для всего британского народа, ораторское искусство Черчилля действительно стало сопоставимо с грозившими миру опасностями, что нашло свое воплощение в великолепном слоге его лучших речей военного времени. Поражение на Западном фронте, эвакуация из Дюнкерка, падение Франции, Битва за Британию, «Блиц», угроза вторжения – все это стало поводом для появления речей и фраз, которые будут жить до тех пор, пока будет существовать английский язык.

Летом 1940 г. речи Черчилля были практически единственным, что позволяло народу Британии выстоять. После того как Гитлер получил контроль над всей континентальной Европой, от Бреста до Варшавы, даже начальники штабов не имели четкого плана, как победить. Пока Россия и Америка воздерживались от вступления в войну, все, что оставалось Британии, – это ждать и мрачно уповать на положительный исход дела. Говоря о своей уверенности в конечной победе, Черчилль не мог обращаться к разуму своих слушателей и потому взывал к их сердцам.

Не имея в запасе, чем поддержать или подбодрить британский народ, Черчилль пошел на политический риск и вместо этого намеренно сделал упор на грозящих опасностях. Всего через три дня после вступления в должность премьер-министра он заявил в Палате общин: «Я не могу предложить ничего, кроме крови, тяжелого труда, слез и пота». Он не пытался приуменьшить серьезность стоявшей впереди задачи, произнося слова, знаменовавшие собой окончание десяти лет умиротворения, сомнений и пораженчества, которые он назвал «давними мрачными, ползучими тенями самотека и капитуляции». Он без колебаний перенес сложившуюся ситуацию на суровую почву манихейской борьбы добра и зла, правды и лжи, света и тьмы. Это было именно то, что страстно желали слышать британцы. Покинув Палату общин, он заметил своему другу Дэсмонду Мортону: «По-моему, зацепило, как ты считаешь?» [37]

37

Brendon, op. cit., p. 143

Результат был действительно поразительный. Как сказала своему мужу, министру по делам информации Гарольду Никольсону, писательница Вита Саквилл-Уэст: «Одна из причин, почему его елизаветинские фразы так волнуют, это то, что за ними чувствуются сила и решительность, мощные, словно крепость: это не просто слова ради слов». Упоминание о елизаветинском английском очень показательно, поскольку Черчилль обращался в поисках средств, способных поддержать моральный дух британцев, призывая призраки Дрейка и Нельсона, с тем чтобы напомнить людям, что Британия и прежде сталкивалась с подобными опасностями и выходила победительницей. Подсознательный посыл заключался в том, что они снова смогут все преодолеть. Он никогда не пренебрегал возможностью использовать в своих речах удачный пассаж, как собственный, так и принадлежащий кому-то еще; например, его знаменитая фраза о вкладе английских летчиков в успешное завершение Битвы за Британию, возможно, отчасти позаимствована из объявления Джона Мура о взятии Корсики: «Никогда столь многое не было сделано силами столь немногих».

Исайя Берлин в своей книге «Черчилль в 1940 году» изо всех сил старался показать, как Черчилль использовал «исторические образы, такие мощные, такие всеобъемлющие, чтобы заключить будущее и настоящее в рамку богатого и многоцветного прошлого». От своих слушателей Черчилль ожидал наличия хотя бы общего представления об английской истории; он никогда не говорил с ними свысока или снисходительно, адаптируя свой стиль к кажущимся требованиям современной массовой аудитории. Как выразился Берлин: «Архаизмы, к которым нас приучили военные речи Черчилля, являются важной частью возвышенного стиля, того языка официальной хроники, которого требовала серьезность происходящего».

11 сентября 1940 г. Черчилль выступил по радио с обращением к нации по поводу возможного немецкого вторжения, в котором говорилось:

Мы не знаем, когда именно нацисты на это решатся; мы даже не уверены, что они вообще на это решатся; но нельзя обманывать себя и игнорировать очевидные приготовления врага к мощному наступлению на наш остров; немцы копят силы для броска со свойственной им тщательностью и педантичностью, и целью этого броска в любой момент может стать Англия, Шотландия или Ирландия, а то и все наши земли сразу.

Эта речь транслировалась по радио из «военного кабинета», подземного бомбоубежища, в котором разместилось множество служебных кабинетов и личных комнат, на Уайтхолл. Оно было построено прямо перед войной, и сюда в случае воздушных налетов на Лондон должно было переместиться правительство и военное командование. Черчилль выступил с этой речью вскоре после первых бомбежек Лондона, понимая, что, даже если Гитлер решил не осуществлять вторжение, немецкие бомбардировщики скорее всего продолжат терроризировать крупные английские города.

Вот как он выразил уверенность, что Англия сможет выстоять, что бы ни случилось:

Поэтому следующая неделя и несколько следующих недель могут стать решающим эпизодом нашей истории, сопоставимым по значимости с теми днями, когда Непобедимая армада приближалась к Ла-Маншу, а Дрейк невозмутимо оканчивал очередную партию в шары или когда наступлению на наш остров Великой армии Наполеона, разместившейся в Булони, не препятствовало ничего, кроме эскадры Нельсона. Все мы читали об этих событиях в учебниках по истории, но разворачивающееся на наших глазах противостояние имеет куда больший масштаб и может привести к намного более серьезным последствиям для нашего народа, а также для будущего всего мира и всей человеческой цивилизации, чем вышеупомянутые великие драмы прошлого.