Черчилль. Биография

Весной Черчилль принял предложение королевы стать кавалером ордена Подвязки. Отныне он стал «сэром» Уинстоном. В ответ на письмо Памелы Литтон с поздравлениями он написал: «Я принял его, поскольку это было желание королевы. Считаю ее великолепной».

5 мая Черчилль проинформировал Эйзенхауэра, что если тот не собирается в Москву, то он, Черчилль, готов поехать один. «Меня не пугает «одиночное паломничество», если я чувствую в душе, что это способно помочь делу мира, – написал он. – Самое худшее, что может произойти, – это что я нанесу вред своей репутации. Но у меня сильное убеждение, что русские будут руководствоваться собственной выгодой. Полагаю, в их собственных интересах упростить состояние наших взаимоотношений. Мне очень хочется познакомиться с этими людьми, поговорить с ними по-дружески и на равных. Я это умею. Только приехав в Москву, я смогу всех их увидеть».

11 мая Черчилль изложил в палате общин причину своего желания попытаться начать переговоры с преемниками Сталина, и сделать это «не откладывая надолго». «Вполне возможно, – сказал он, – что никаких прочных и быстрых соглашений достичь не удастся, но, полагаю, у них может возникнуть общее ощущение, что они способны сделать нечто лучшее, чем разорвать в клочья все человечество, в том числе и себя».

Заявление Черчилля вызвало негодование в Министерстве иностранных дел, «поскольку там показалось», как впоследствии вспоминал Колвилл, «что дружелюбный подход к России может обескуражить европейские державы, работающие над вопросом объединения Запада». Через полтора года Иден вспоминал, как был разозлен, читая об этом на больничной койке. Но заместитель министра иностранных дел Селвин Ллойд, напротив, отнесся к этому с энтузиазмом. Премьер-министр Франции Рене Мейер, заботясь о том, чтобы не быть выключенным из встреч на высшем уровне, попросил Эйзенхауэра о встрече перед саммитом лидеров Западной Европы. 20 мая Эйзенхауэр позвонил Черчиллю и спросил, не возражает ли он против присутствия Франции на встрече лидеров Запада. Черчилль без колебаний согласился и предложил в качестве места встречи Бермуды. Но политический кризис во Франции не позволил Парижу принять решение раньше чем через три недели.

В последнюю неделю мая внутриполитические и международные дела были отложены: Британия готовилась праздновать коронацию Елизаветы II. 27 мая Черчилль, великолепный в мантии кавалера ордена Подвязки, устроил по этому поводу ужин на Даунинг-стрит. Коронация состоялась 2 июня. «Он чувствовал себя очень уставшим в этот день и почти не хотел ехать», – позже вспоминала Джейн Портал. Но Черчилль все-таки нашел в себе силы и в закрытой карете отправился с Клементиной в Вестминстерское аббатство. Когда церемония завершилась, он, утомленный, оставил процессию, направлявшуюся во дворец, и развернул карету на Даунинг-стрит.

Но работа не давала передышки. Днем 3 июня Черчилль председательствовал на открытии совещания премьер-министров Содружества. Он приветствовал их в Лондоне и сделал обзор ситуации в мире. Он сказал, что советские лидеры сильно обеспокоены угрозой ядерной войны, поскольку, если она будет развязана, «гигантский сухопутный океан России и Сибири станет неуправляемым. А как только люди осознают, что свободны, они могут предпочесть жить сами по себе, не демонстрируя верность Советскому государству. Самое главное, – сказал Черчилль, – выяснить намерения советских политиков. Для этого и необходимо как можно скорее провести с ними неформальные переговоры».

5 июня в отсутствие Идена Черчилль выступил хозяином на банкете, который устроило Министерство иностранных дел в честь королевы. 8 и 9 июня он вновь председательствовал на совещании премьер-министров Содружества, и только 12 июня смог выбраться в Чартвелл. Предстояло еще доработать план саммита на Бермудах, где он надеялся убедить американцев и французов поддержать его желание переговорить с новыми советскими лидерами. 20 июня на Даунинг-стрит он обсуждал эти планы с Селвином Ллойдом и Пирсоном Диксоном. «Психологически он даже более бодр, чем перед окончанием войны, – записал Диксон в дневнике. – Как всегда, всю работу делает сам. Принимает решения, после чего диктует телеграммы».

Через три дня Черчилль присутствовал на ужине в честь премьер-министра Италии Альчиде Де Гаспери. Это должно было стать его последним официальным мероприятием перед отъездом на Багамы. В конце ужина он произнес небольшую речь, в основном про Юлия Цезаря и завоевание римлянами Британии. Затем, когда гостям пришло время покинуть обеденный зал, он встал, чтобы проводить их в гостиную, но, сделав несколько шагов, рухнул в ближайшее кресло.

С Черчиллем случился удар. Один из гостей, встревоженный его бледностью, привел Мэри. Позже она вспоминала: «Отец выглядел несчастным, неуверенным и говорил бессвязно». Но на следующее утро, к полному изумлению своего окружения, он настоял на проведении заседания кабинета – «даже при том, – вспоминал Колвилл, – что губы заметно опустились, и он с трудом мог пользоваться левой рукой». Заседание началось в полдень. Никто из министров ничего особенного не заподозрил. Только Батлер позже написал, что Черчилль был «странно и неожиданно молчалив». Макмиллан отметил, что он был «бледен и говорил очень мало».

После заседания Черчилль пообедал с Клементиной, Мэри и Кристофером Соумсом. «Отец был крайне уставшим, – вспоминала Мэри, – и с трудом встал с кресла». На следующее утро состояние ухудшилось. До последнего момента он рассчитывал пойти на утреннее заседание кабинета, но к полудню осталось одно желание – добраться до Чартвелла. Там к вечеру, как записал Колвилл, «его физическое состояние значительно ухудшилось».

На следующий день, 26 июня, у Черчилля оказалась частично парализована вся левая сторона. Левой рукой он совсем не мог двигать. Лорд Моран, который видел пациента днем, сомневался, что он переживет уик-энд. Но к вечеру тот настолько оправился, что смог продиктовать телеграмму Эйзенхауэру, в которой откладывал встречу на Бермудах. Вечером лорд Моран и сэр Рассел Брейн сделали заявление для прессы, объявив, что Черчилль нуждается в «полном отдыхе». Причина не объяснялась.

Процесс восстановления должен был стать трудным и долгим. Но он начался почти сразу, опровергнув опасения Морана. К воскресенью Черчилль чувствовал себя уже настолько хорошо, что за обедом сидел во главе стола. Главным гостем был лорд Бивербрук. Обсуждая проблемы коммерческого телевидения, Черчилль сказал, что для этого следует провести свободное голосование в палате общин. «Сегодня он бодрее, – записала в дневнике Мэри. – Заметное улучшение». Разговаривая на следующий день с Колвиллом, Черчилль сказал, что «вероятно, случившееся должно было бы означать отставку, но он чувствует улучшение, и если восстановится достаточно, чтобы выступить на съезде партии тори в октябре, то продолжит работу».

Черчилль поставил себе задачу оправиться за четыре месяца. 30 июня, через неделю после удара, он пригласил в Чартвелл секретаря кабинета министров сэра Нормана Брука. «Он был в кресле-каталке, – вспоминал позже Брук. – После ужина, перебравшись в гостиную, сказал, что хочет встать на ноги. Мы с Колвиллом просили его этого не делать, но он настаивал, и тогда мы решили стоять с двух сторон, чтобы поддержать его, если он начнет падать. Но он замахнулся на нас тростью и сказал, чтобы мы отошли. Затем опустил ноги на пол, крепко ухватился за подлокотники кресла и неимоверным усилием – все лицо покрылось потом – вытолкнул себя из кресла и встал прямо. Продемонстрировав, на что способен, он сел обратно в кресло и закурил сигару. Брук отметил: «Он твердо решил восстановиться».

Глава 39 Восстановление, последние планы, отставка

Восстанавливаясь после инсульта, Черчилль все чаще стал приглашать друзей и коллег в Чартвелл. Гарольд Макмиллан, обедавший у него 2 июля 1953 г., позже вспоминал свое удивление: «Как человек, переживший такую болезнь, может оставаться настолько веселым и мужественным. Атмосфера за ужином была почти оживленной».

4 июля Черчилль уже мог самостоятельно пройти небольшое расстояние. Через два дня он даже был в состоянии принять гостя из Министерства иностранных дел сэра Уильяма Стрэнга, с которым обсудил желание французов организовать трехстороннюю встречу министров иностранных дел, чтобы заручиться поддержкой военных действий Франции в Индокитае. «Сегодня, – сказал он Стрэнгу, – мы должны были быть на Бермудах». По-прежнему держа в голове перспективу встречи с русскими, 17 июля Черчилль направил телеграмму Эйзенхауэру, объясняя, почему он предпочитает проведение четырехсторонних переговоров на уровне министров иностранных дел перед встречей глав государств и премьер-министров. «Прежде всего, – написал он, – полагаю, что мы с вами должны сформировать свое мнение о Маленкове, который никогда не встречался с людьми не из России. Только после этого можно будет дать поручение государственным секретарям разработать обнадеживающую линию поведения».

Эйзенхауэр все еще не желал думать о встрече в верхах; Черчилль в равной степени не хотел отказываться от этой идеи. Колвилл, обедая с ним вдвоем 24 июля, записал в дневнике: «По-прежнему очень увлечен мыслью добиться каких-нибудь успехов с русскими и идеей встречи с Маленковым с глазу на глаз. Очень разочарован Эйзенхауэром, которого считает слабым и глупым». Днем Черчилль почувствовал себя достаточно хорошо, чтобы отправиться в трехчасовую поездку из Чартвелла в Чекерс.

27 июля в Чекерс к Черчиллю приехал еще очень слабый Иден, только что вернувшийся из Бостона после третьей операции. В этот день подписанием соглашения о перемирии закончилась корейская война. Надежды на саммит возросли. Через три дня Элизабет Джилльет сказала лорду Морану, что его пациент «требует работы». В августовский День отдыха Иден снова приехал в Чекерс. Колвилл записал в дневнике: «Уинстон твердо надеется на переговоры, которые могут привести к снятию напряженности холодной войны и к передышке, во время которой наука сможет сотворить чудеса в улучшении судьбы человека, и, как он выразился, «неработающие классы его юности смогут уступить дорогу неработающим массам завтрашнего дня». Иден же настаивает на поддержании мощи западного альянса, благодаря чему Россия уже существенно ослабела. Уинстон был расстроен позицией Идена, отражающей отношение МИДа, потому что, по его мнению, это обрекает нас на годы ненависти и вражды». Еще больше огорчило Черчилля сообщение лорда Солсбери, недавно вернувшегося из Вашингтона: он нашел в Эйзенхауэре «яростного русофоба, гораздо более жесткого, чем Даллес, и считал президента лично ответственным за проведение бесполезной политики мелких уколов и тактики раздражения, которую проводят США против России в Европе и на Дальнем Востоке».