Чердак дядюшки Франсуа

Чьи-то заботливые руки уже собрали в аккуратные кучи булыжники, которые только недавно заменяли метательные снаряды и лежали в беспорядке на мостовой. Однако следы недавних баррикад всё ещё напоминают о кровавых событиях. Вот дорогу преградил поваленный омнибус, он занимает как раз всю середину узкой улочки. Омнибус ещё не успели убрать, и люди обходят его стороной. Кое-где в городе ещё маячат сторожа-добровольцы с ружьями. Впрочем, их услуги теперь больше не нужны.

Когда парижане успели запастись трёхцветными кокардами и уничтожить все следы бурбонских лилий на фасадах, окнах и вывесках? Прохожие, словно не было у них позади Трёх Славных Июльских дней, [31] мирно идут по своим повседневным делам. Их лица спокойны, походка уверенна. Если бы не трёхцветная эмблема, можно было бы вообразить, что в жизни Франции не произошло великих перемен.

31

Под таким названием вошла во французскую историю Июльская революция 1830 года, продолжавшаяся три дня — 27, 28, 29 июля.

А между тем у французов уже новый король: наместник герцог Орлеанский стал королём Луи-Филиппом Первым. Желание Лаффита и его политических друзей исполнилось. Они хотели возвести на престол новую династию, которая могла бы предоставить народу кое-какие права. А главное, могла бы дать буржуазии возможность беспрепятственно занять первые места в государстве. Такой подходящей династией представлялась боковая ветвь Бурбонов — Орлеаны. И вот на троне Луи-Филипп.

Наместник, правда, ещё не коронован, но торжество коронования не за горами. Пройдёт неделя, другая, пусть парижане похоронят своих близких, погибших в славные дни, и можно будет устроить празднование, пожалуй, даже иллюминацию, которую так любит народ. А пока парижане с удовольствием рассказывают друг другу о том, что уже отец Луи-Филиппа, хоть и был гильотинирован в 1793 году, признавал гражданское равенство. За это он получил кличку Эгалите, [32] что по-французски означает Равенство. Новый король успел подписать два ордонанса — первый о возвращении к национальным цветам Франции — синему, белому и красному, второй — о созыве палаты 3 августа. И сегодня она должна собраться.

32

Лозунг «Liberte! Egalite! Fraternite!» — «Свобода! Равенство! Братство!» был очень популярен во Франции со времён Великой французской революции в 1789 году.

Как быстро всё совершилось! Только тридцатого июля Луи-Филипп покинул свой загородный особняк, появился в Париже, одетый в скромный штатский костюм и, пройдя через заставу на площади Этуаль, дошёл до самого Пале-Рояля.

Назавтра он, в сопровождении депутатов-орлеанистов, появился на балконе Пале-Рояля. Он знал, чем пленить парижан: в руках он держал трёхцветное знамя, что вызвало восторг собравшихся внизу: ведь уже пятнадцать лет прошло с тех пор, как во Франции исчезли национальные цвета.

А когда Луи-Филипп тут же на балконе заявил во всеуслышание, что отныне Хартия будет неприкосновенна и станет реальностью, радости парижан не стало предела. В довершение всего наместник по-братски расцеловал генерала Лафайетта, избранного сейчас начальником Национальной гвардии, которая когда-то уже была под его началом.

Только один из республиканцев влил в бочку мёда ложку дёгтя. Когда все приветствовали Луи-Филиппа и он заверял всех, что отныне Хартия будет не клочком бумаги, а действительностью, молодой человек подошёл к новому королю и сурово сказал:

— Говорят, что вы честный человек и верны своему слову. И тем более будете верны присяге. Мы рады этому поверить. Но помните, если вы измените Хартии, у нас найдётся возможность заставить вас быть ей верным!

С этими словами молодой республиканец исчез так же неожиданно, как появился.

Теперь парижанам кажется, что они пожинают плоды своей столь дорого обошедшейся им победы. Они не устают повторять, что новый король будет уважать права народа, потому что получил свои из его рук. Судьбою Карла X мало кто интересуется. Знают, что 2 августа он отрёкся от престола, а потом бежал; полагают, что он, наверное, уже миновал границу Франции. Ну и что ж из того! Никто и не собирается его преследовать!

Правда, узнав об избрании наместником герцога Орлеанского, Карл X, всё ещё не понимая создавшегося положения и считая себя по-прежнему королём, подписал ордонанс о закрытии Политехнической и Медицинской школ. Уж очень насолили ему студенты этих двух учебных заведений, которые стали ему ненавистны своим мужественным поведением в июльские дни. Но парижане только посмеиваются над этим ордонансом. Означает ли это их уверенность в том, что все беды миновали и никакая опасность со стороны короля им не угрожает? Не об этом ли разговаривают эти два обывателя? Они встретились, потолковали о том о сём, обсудили бегство Карла X, сняли шляпу перед проследовавшей мимо них погребальной процессией, минутку постояли молча, с обнажённой головой, как полагается в таких случаях, и, разойдясь, вернулись каждый к своим делам.

Глава двадцать седьмая Госпожа де Мурье снова танцует…

— Фирмен, побольше белых гвоздик! Поставьте их в синие вазы! Так!.. Вы не забыли, что сегодня у нас приём всего на двадцать пять человек?.. Хорошо, можете идти…

Г-жа де Мурье сидела на кушетке, полируя ногти маленькой щёточкой. Неподалёку от неё на низеньком кресле устроилась Люсиль с английским романом в руках. В свободные минуты г-жа де Мурье охотно слушала чтение Люсиль.

Сейчас она окинула её взглядом с ног до головы. Чёрное платье, блестящие тёмные волосы разделены на пробор, а сзади на затылке большой узел. Никаких украшений. «И всё-таки она очень красива, ничего не скажешь. Есть в ней какая-то особая привлекательность», — думала г-жа де Мурье. «Правда, чёрное платье не очень-то подходит к сегодняшним нашим развлечениям. Намекнуть ей, предложить сменить на другое? Нет, не стоит. Ведь мы, в конце концов, не отрекаемся от того, что революция стоила жертв и крови. Значит, многие ещё носят траур. Так пусть же этот контрастирующий с нашим вечером мрачный цвет напоминает всем о том, что было так недавно». На этом г-жа де Мурье успокоилась.

После революции она, как и другие светские дамы, не сразу пришла в себя от испуга. Что будет и как будет? И она, и её муж поняли сразу только одно: надо выжидать. Выжидать, пока не станет ясно, чем всё это для них обернётся. Пять месяцев двери особняка г-жи де Мурье были закрыты для посторонних, даже для тех, кто слыли их друзьями. Ведь никто не знал, к кому они примкнули, как относятся к новому королю, как к ним относятся власти.

Но время шло, календарь напоминал о том, что близится Новый год, жизнь быстро восстанавливалась, и супруги де Мурье поняли, что ни им, ни их особняку ничто не угрожает. Многие друзья их дома занялись «делами» — какими-то коммерческими сделками. Очень осторожно, с большим выбором г-жа де Мурье возобновила старые знакомства, стала приглашать кое-кого из прежних завсегдатаев своего салона, кое-кого из новых знакомых. Но приглашала их не вместе, а каждого по отдельности, на чашку кофе. И убедилась, к своему великому удовольствию, что может безбоязненно вести прежнюю жизнь. Но всех удивил неразговорчивый г-н де Мурье: впервые в жизни он начал интересоваться коммерческими делами, и довольно успешно. В ответ на расспросы жены он только отмахивался от неё, приговаривая: «Мой друг, ты ведь никогда ничего не понимала в политике и умела только тратить деньги. Продолжай в том же духе, но не мешай мне заниматься коммерцией».

Госпожа де Мурье легко примирилась с новым положением дел. Туалеты, приглашения, выезды в театр, на балы — время вновь оказалось занятым, и г-же де Мурье стало недоставать компаньонки. Она вспомнила о Люсиль, которая была ей так полезна в «той жизни», как про себя называла г-жа де Мурье свою жизнь до июльских дней.

Люсиль согласилась не сразу. Правда, она тосковала, сидя безвыходно в четырёх стенах. Все её помыслы сосредоточились на том, как вывести отца и мать из того состояния полного безразличия, в каком они находились со дня смерти Мишеля.

Вместе с тем, без ежедневных посещений г-жи де Мурье, без постоянной такой тревожной работы над песенками для Воклера, без дружеской поддержки Ксавье, Люсиль особенно ощущала угнетающую пустоту родного дома, где не стало Мишеля. Чем заполнить время? О, если бы она могла, как прежде, легко писать строку за строкой, радоваться успехам, с учащённым биением сердца оберегать от всех свою тайну! Но теперь, когда она была свободна и могла писать как хочет, рифмы, как назло, не шли на ум, и в ушах не звенели, как прежде, мотивы новых песен! Люсиль почти никогда не оставалась наедине с Ксавье, всегда с ними неотступно был Франсуа. Когда же Люсиль наконец удалось остаться с Ксавье с глазу на глаз, ей пришлось заговорить с ним о Катрин, которая после смерти Мишеля совсем подпала под влияние монахинь. А потом, как всегда, вошёл Франсуа, затем Клеран, забежали навестить товарищи.

Самым пугающим было состояние духа родителей. Оба они были безутешны. Да и сама Люсиль не могла привыкнуть к мысли, что Мишеля нет. Ей чудилось порой, что вот он сейчас появится в комнате, заговорит, засмеётся, как бывало прежде… Она не могла поверить, что он ушёл из их жизни навсегда. Вдобавок отец и Ксавье были подавлены тем, что Три Славных дня дали народу главным образом смену короля. Чердак дядюшки Франсуа, как прежде, притягивал друзей.

Студенты шумели, волновались, среди них теперь резче обозначались противоречивые взгляды. Одни считали, что всё идёт правильно, Луи-Филиппа сменит следующий, более либеральный король; другие с пеной у рта кричали, что надо не складывать оружия, а тем или иным путём добиваться республиканского образа правления; третьи ждали реформ от самого Луи-Филиппа.