Черемош (сборник)

…А ноги уже несли к селу. Напрямки тут недолго, а для такого дела – пулей можно. Главное, Ваньцю срочно найти, он не откажет, на риск выйти – ему в усладу, только скажи, в два счета бревно забагрит!

Внезапно небо над головой заполнил стрекот мотора. Должно быть, вертолет. Но Ткачук притушил любопытство, некогда рассматривать, пустяками забавляться. Поспешать надо. Придумали вертолетов на нашу голову, небеса вхолостую пашут, а для земли нет их, для земли моторов не хватает. Ткачук все понимал, может, даже больше, чем другие, но как железо летает, понять не мог, не клеилось это в мозгу. И когда заходила речь о спутниках да космосах – не сомневался, точно знал, что брехня. Мало чего в газетах врут, бумага стерпит, про жизнь счастливую тоже написано. Какие там спутники, когда топить нечем?!

Но Ваньця оказался дома. Сидел на пороге, расставив босые мослатые ступни, и кормил пса – тот жадно лакал варево из бляховки. [52] На приветствие Ваньця не ответил, поднял остекленелые буркалы и, кивнув на пса, с трудом вытолкнул слова:

– Во… г-голодный, бля…

Ткачук в сердцах махнул рукой. Шагнул со двора, даже фортку [53] не прикрыл. Такого подвоха он не ожидал, а хуже всего, что не мог высказать Ваньце в сивушную морду, какой сын у его батьки, все равно не понял бы в своем беспамятном виде. Тут некогда слова тратить, решать надо – по расчетам Ткачука, бревно прошло уже половину пути. И ничего иного не оставалось, как плюнуть себе в душу – идти просить помощи у Юрка Дорошенко.

52

Жестяная миска.

53

Калитка.

Удивительно, что Юрко был в легком подпитии, по-человечьи стоял на ногах. Не торговался, дал согласие сразу. Лодка его лежала на безопасном расстоянии от реки. Вдвоем они споро переволокли ее к первой гребле и спустили на воду. Сами поднялись на взгорок, высматривать гостя. Ткачук беспокойно дымил Юрковой сигаретой.

– Вона!

Юрко живо скатился к воде. Направив нос лодки против течения, он отталкивался шестом и медленно, чуть заметно продвигался наперехват бревну.

С берега Ткачуку казалось, что Юрко еле ворочается, только для виду окунает пёра, может, и дна не достает, а лодка скользит самоходом, плавно рассекая накатную волну. Ткачук уже пожалел, что предложил в оплату половину бревна, сгоряча ляпнул, не подумав. Юрко и за бутылку поехал бы, за такие труды бутылка – красная цена…

…Когда Ткачук закладывал фундамент, до речки было метров шестьдесят с гаком, но с тех пор паводки всю землю сожрали, и хата теперь стоит у самого среза, в разлив из окна рыбачить можно. Одно спасение, что греблю поставили, берег не рушится.

Обычно в межень с тыльной стороны гребли – сухота, ребятишки в песке играют. Но сейчас за каменной отмосткой кружится пена, из воды торчат верхушки кустов.

Сюда, в затишек, Юрко подвел бревно. Ткачук не скрывал радости – не ошибся он сегодня, не ошибся! – то был гладкий бук, без сучка, с плотной сердцевиной. Ткачук сбегал домой, принес бартку. Первым долгом стесали мазутный номер, а свежий затес глиной замазали. По краям закрепили проволоку – требовалось занурить бревно от лишних глаз. Юрко разделся, сидел по горло в воде, пока продел концы проволоки под нижние фашины. Затем натянули проволоку, и бревно скрылось, ушло на дно.

Гата! Здесь ему причал!

Успех следовало обмыть. И Ткачук смахнул с памяти все, что накопилось против Юрка, позвал его в дом. Кряхтя достал из-под полатей начатую бутылку цуйки, которую хранил с Рождества. Нашел две граненые порции, протер пальцем пыль с донышка, почистил пару стрельчатых цибуль на закус ку.

Ткачук пил по-стариковски, мелкими глотками, зато Юрко пропустил в горло одним махом, и оба, макнув в солонку, захрумкали зеленью.

– Хороша-а… Где взял?

– В Слободе. С Рождества держу.

– Но?! Правильно сделал, что держал. Хороша…

Когда опорожнили бутылку, Юрко подождал, может, Ткачук еще поищет, но тот уже убрал порции со стола.

– Слухай, вуйко Тодор, отвали на мою долю полсотни, будем квиты. Я себе выловлю.

Ткачук затряс руками:

– Игий на тебя! Целый столб полсотни не стоит, а ты… поимей совесть!

– Так ведь бук, вуйко! С него меблю делают, экстракласс! А тебе за так достался, полсотни – разве деньги?..

– То-то и есть что бук. Была б сосна – другой разговор, на доски пустить можно, а бук – в топку, не больше…

– Ну и жмот, вуйко Тодор! Я тебе меблю дарую, а ты полбутылки ставишь на двоих – это как, по-советски?!

Так торговались, пока Юрко не унес в кармане две мятые десятирублевки. От выпитого Ткачук повеселел, но особая радость, что Юрка объегорил: двадцатка за бревно – это, считай, задаром, при таких дровах и зимовать не страшно. Одна удача всегда другую тянет.

Ночью во сне привиделось Ткачуку, что гонит он по улочке свою новую мебель. Круглый стол ступает неровно, оскользается, будто на земле гололед. А стулья на кривых ножках скачут, как лягушня – молодые, прыткие, по чужим огородам. У плетня соседки галчат:

– Эге, вуйко Тодор, меблю на выпас повел, вай-ле, сарака… [54]

От вчерашней цуйки да при таком завлекательном сне Ткачук проспал утро. Солнце уже росу выпарило, когда он поднялся. День обещал быть ясным, но самую нужную пору Ткачук постыдно прохрапел, теперь только в полдень удастся лошадь выпросить, не раньше, а бук мог бы уже на подворье красоваться…

За деревьями урчала машина и доносился чужой голос. Ткачук натянул башмаки, встревожено поспешил на шум.

54

Бедняга.

…У съезда к гребле работал грузовой кран, а чуть поодаль стоял лесовоз, груженый бревнами. Толстый дядька, в охотничьих сапогах, показывал большим пальцем в небо и хрипло командовал:

– Вира!

Кран заурчал, вытянул назад железную лапу, и Ткачук увидел высоко над землей свое бревно. Верх бревна был сухим и светлым, лишь с испода стекала темная жижица. Раскачиваясь на тросах, плыла по воздуху кровная двадцатка, ложилась в лесовоз его надежда, его зимнее согрево.

Ткачук трясся от гнева, матерился, грозил божьей карой, орал, что нет такого закона, он знает, не пальцем сделан, река общая, кто выловил – владей! А как иначе?! Но рта не открывал, только кадык ерзал под кожей, да зубы сжал до цинготного сока, так верней, так не пришьют вора и фулигана, у них это недолго – руки ломать, в два счета посадят, экое пузо нажрал, вылитый хряк, да чтоб мое бревно тебя по шее ковтнуло, [55] каменной плитой чтоб укрылся…

55

Ковтнуть – стукнуть.

По следу машины было видно, что не колесили они берегом, а прямым ходом к гребле, будто кто направил. Неужто Юрко привел?.. Убить мало…

Ткачук приблизился к откосу. За ночь река вернулась в свой обычный урез. На сыром песке были отпечатаны рубчатые подошвы сапог. Торчали обрывки проволоки, а вдоль гребли, где прежде лежало бревно, сейчас, как рубец, синела вмятина. В кои века удача пришла, и на тебе – грабят! Власть называется! Паразиты! Чтоб у вас глаза повылазили, ироды! Чем я провинился, Господи…

Из-за плетней выглядывали белые бабьи хустки. [56] С косогора поспешно спускался Юрко – в синей незаправленной рубахе. Ткачук отвернулся к реке. И, если б в тот момент вода поднялась из берегов, волной порушило все село, в первый черед – Юрка, и эти доковские машины, и шоферов, и Ткачука – заодно, к едреной фене! Вай-ле, не было бы у него сожаления, пропади пропадом!

Ткачук пересилил боль, незаметно от мира вытер под глазом ослабелой рукой и оглянулся. Юрко бил себя по голой груди, выламывался перед шоферами:

56

Хустка – платок.