Черемош (сборник)

– Пойми, начальник, я его зацепил, я! Твой столб давно бы в Дунай ушел, к мамалыжникам, лариведери!.. [57] А как узнали, что он здесь? Сказал кто?

Шофера довольны вопросом:

– У нас на этот случай вертолеты есть!

Юрко посмотрел на небо и тоже обрадовался неизвестно чему:

– Ото да! Котелок варит! Но я понимаю – в Румынию не полетишь спасать столб. Верно говорю? Дружба дружбой, а ножки – врозь! Мне чужого не надо, но премия какая-нибудь полагается… Клянусь детьми, чуть не утоп!..

57

До свидания (молд.).

Брюхатый нехотя достал бумажник. Юрко тотчас присмирел, и можно было понять, что получил он не меньше пятерки.

Не глядя в сторону Ткачука, Юрко встал на подножку лесовоза.

– Я с вами до магазина.

Машины взревели и друг за дружкой вырулили на прежнюю колею. Ткачук исподлобья смотрел вслед. Думал: не иначе половину груза по дороге продадут, в соседнем же селе загонят, а то чего бы брюхатый раскошелился, теперь свое наверстает…

Машины катили по толоке. Юрко стоял на подножке, держался рукой за открытое окно кабины, и распахнутая рубаха у него за спиной билась темно-синим пламенем.

Гуси

Дорога вела в заброшенный карьер. Гравий там кончился, выбрали до сизого ила, а дорога осталась. Разбитая когда-то сотнями самосвалов, не знавшая грейдера, она уже начала зарастать бритвенной осокой. Вдоль кювета поднялись красноголовые будяки. Сухие кусты держали на себе пучки овечьей шерсти. Недавний дождь наполнил выбоины плавленым оловом, и машина, в которой ехал Ткачук, зайцем петляла среди луж, проваливалась по оси, с ходу раскалывала водную гладь, а вода сердито шипела, вздымалась из-под колес и раскрытым веером выкатывалась на сушу.

Ткачук сидел в кузове на запасном колесе. Ухабы измотали до колик в боку, каждый встряс казался ему последним в жизни, будто из него вот-вот, как из лопнувшего куля, потекут потроха. Он ойкал, чертыхался, клял начальство и свой болтливый язык. Надо же, повсегда молчит, стережется, и хлопцы отнекивались, а тут он возьми вдруг и ляпни, мол, знает эту дорогу. Угодить хотел, вот и угодил в коровью лепеху.

Сейчас бригада в тени прохлаждается, снедают, а он, старый пень, свою печень мордует, ей-бо… Яшка-шофер совсем скурвился – гоняет, будто срачка напала! Небось кирпичи на калым – как покойника вез бы: мирным шагом, а живого Ткачука от борта к борту бросать не совестно… В кабину его не садят, не по чину, в кабине начальство зачуханное, курва его мама. Не подумают, что Ткачуку в кузов забраться – та еще морока, и слезть не легче, года уже не прыгучие.

Голод напомнил, что на обед Ткачук принес пол-литровую банку горохового супа и шмат сала, но все осталось в тобивке, [58] среди прочих сумок бригады. А ему сейчас пусть бы не суп, ему бы в радость сухую корочку пососать. При обиженном брюхе и в корочке сладость найдешь – слюна густеет, хоть в узел вяжи.

С растолченной дороги свернули на проселочную. Машина пошла ровно, лишь в особо промоклых местах оставляла за собой глубокий пьяный след.

На взгорке открылся простор глазам: река – недвижная, светлая, упала в зелень поймы, стадо гусей белым облаком на луговине, яблоневый сад спускается по откосу к щербатому яру, где-то палят костер и над садом висит полоска дыма, ищет небо…

58

Кожаная сумка.

Людей окрест не видать, но Ткачук знает, что скоро должна показаться хибара паромщика, здесь колхоз держит земли по обе стороны реки, для своих у них паром задаром, а с чужака за переправу по двадцать копеек дерут.

Вдруг что-то привлекло внимание Ткачука. Он приподнялся, рассмотрел получше – и сразу затарабанил по кабине.

Запели тормоза. Яша выставил наружу нездешний крючковатый нос:

– Охренел, старый… В другой раз так заторможу – костей не соберешь!

Ткачук показал рукой:

– Дывысь, шо творят…

Яша сдвинул брови в сторону луга, он не любил горячиться.

– Чего они базарят?

– Дывысь, дывысь! От паразиты – душат!

Яша понимающе присвистнул, хлопнул дверцей, и машина взревела железным нутром. Не жалея рессор, газовали по кочкам и колдобинам, руль выламывал руки шоферу. Ткачук посинел, держался за борт, чтоб не выпасть из кузова.

Старая протока преградила путь, на дне ее – узкая топь со струйкой живой воды. Ткачук второпях не заметил, как скокнул с машины, но на земле замешкался, потерял направление, суетливо обогнул машину – ага! – и кинулся вслед за Яшиной спиной.

Яша бежал с монтировкой. Начальник на подножке машины, заслоняясь ладонью от солнца, надрывал голос:

– Яша, стой! Они бешеные! Стой!

Ткачук тоже кричал: «Геть, геть!», но больше, чтоб заглушить страх, и на бегу высматривал какой-нибудь дрючок. Ткачук знал наверняка: не бешеные они, бешеные парой не водятся.

Еще с высоты кузова Ткачук видел, как две здоровенные псины гоняли гусей, рвали им глотки, и гуси сваливались наземь, лишенные жизни. Одни сразу покорно замирали, другие еще сучили лапами, трепыхались, крыльями помогали поднять тело, но бессильная голова тонула в траве.

А псы, лихо задрав хвосты, тешились без устали. Ткачуку казалось, что он слышит, как хрупают сжатые клыками позвонки. И душили псы не от голода – потехи ради. Должно быть, справляли кровавую гульбу на каком-то своем торжестве.

Услышав людей, собаки унялись – шерсть на загривке сникла, оскал потух – и бросились прочь из гурта. Яша матюкался, швырял им вслед камни. Гуси шарахались по сторонам, а псы неохотно, бочком затрусили в дальние травы.

Глупые твари, подумал Ткачук о гусях, – гогочут впустую, а накинулись бы скопом – от псов только клочья по ветру, голяком бы драпали, щенкам своим заказали бы: гусей не трогать! А гусь, дурило, увернулся от беды и травкой интересуется, а что его товарища кончают – это пусть, его не касается, он себе перья чистит. Ах ты, друг…

Ткачук присел у первого гуся. Тот лежал на боку, прикрыв тело крылом, и дергал горбоносой головой. На тугой гладкой шее торчала горстка всколоченного пуха, в ней пряталась рана.

Гуси загомонили, потянулись к реке, на лугу остались затихшие родичи, белели, как заснеженные холмики погоста.

– Ах, шалавы… Вай-ле, какая шкода!..

– Ничего, колхоз спишет, – Яша огляделся вокруг, ему не терпелось. – Давай, дед, мотаем отсюда…

Ткачук достал из кармана складной нож.

– Постой, кровь пустить надо.

Он заломил гусиную голову и надрезал горло пониже раны.

За розовые лапы тащили птиц к машине, пятнали траву за собой. Вдали колебался разогретый воздух. Солнце не давало укрыться от стороннего взгляда, делало явным всякое движение на плоской земле. Яша с Ткачуком озирались, спешили, чтоб не принесла кого нелегкая. Даже начальник старался: закидывал гусей через борт.

– Едем домой, – предложил Яша.

Уже в кузове Ткачук подсчитал: ого, двенадцать штук. Пышные, сытые, с обвислой гузкой, нагуляли мяса, голопяты! Он выбрал самого крупного и положил поближе к себе. Если у ног лежит, есть шанс, что ему достанется. А может, еще одного дадут, подумал. Нехай берут себе по пять, а ему пусть бы двух. Ткачук знал свое место.