Черепаха Тарази
Шрифт:
Тарази, держась за перила лестницы и останавливаясь, чтобы отдышаться, с трудом спустился вниз, в сторожку Абитая, и постучал.
– Кто?
– испуганно откликнулся Абитай, и что-то упало на пол, видно сабля, которую держал он под подушкой.
– Абитай, - позвап Тарази, не открывая двери.
– Накормите лошадь и , приготовьте повозку. А на рассвете тайком от Фарруха уезжайте с Бессазом в деревню...
– Слушаю и повинуюсь!
– закричал довольный Абитай и еще что-то говорил, описывая деревенские прелести, но Тарази уже вернулся к лестнице...
А на рассвете возле дома уже
А Тарази и Бессаз все ходили взад-вперед по длинному коридору, и Тарази после обычных, ничего не значащих слов сказал:
– Что бы ни случилось, Бессаз, я уверен, вы будете вести себя достойно...
– Да, - просто ответил Бессаз, словно хотел поскорее закончить этот тягостный разговор.
– Это судьба... Я восприму все как должное...
– Ведь поймите, - вдруг сделался словоохотливым Тарази, - я бы мог вас обманывать, хитрить, - словом, обнадеживать. Но зачем? Я вам сказал бы: езжайте, отдохните, и, когда с вами что-нибудь случится, я снова постараюсь помочь. Но зачем?
– повторял Тарази, словно боялся, что Бессаз не поймет до конца, и вдруг обнял Бессаза на прощанье и задрожал весь от горя и бессилия...
Бессаз уловил его состояние и, второпях целуя Тарази в бороду, подумал: "Такой человек страдает из-за меня..." - а вслух сказал, обращаясь к Тарази:
– Это судьба, - и, через силу улыбнувшись, быстро спустился вниз.
И Тарази услышал, как лениво затопала лошадь по каменистой тропинке, увозя от него навсегда Бессаза - дитя человеческое, которого Тарази воскресил во второй раз, но который, увы, еще до появления на свете, оказался обреченным...
Долго прислушивался Тарази к скрипу повозки, а потом в доме наступила полная тишина. Странная, даже чем-то пугающая, она была столь необычна, что Тарази опустился на ступеньки лестницы и сидел так и смотрел на желтоватые стены, на которых застыли капли воды, на потолок, из щелей которого, пошевеливаясь, выглядывали, как усики, стебли мха.
Такой тишины уже давно не было в доме. Тарази закрыл глаза. Чувствовал он, что истратил все, что теплилось в нем, и теперь к нему, освобожденному, снова подкрадывалась хандра.
Усилием воли Тарази заставил себя подняться, посмотрел в конец коридора, где была комната Армона. Серая пелена застилала глаза, и, хотя Тарази шел посередине коридора, каждый выступ в стене, ручка двери задевали его, толкали в бок. Будто кто-то в потемках подводил его ко всему острому, твердому - и все это сделалось для него враждебным.
Тарази улыбался улыбкой пьяного человека. Его тешила эта игра, этот двойник, который легко и ненавязчиво направлял каждый его шаг к стене, чтобы ударить, поцарапать, толкнуть.
– Армон, - позвал Тарази тихо.
Армон сидел с видом глубоко оскорбленного человека, но, едва Тарази, ударившись боком о проем двери, перешагнул порог, ученик встал и, не зная, как вести себя, опустил голову.
Они повздорили сегодня утром, кажется впервые с тех пор, как знали друг друга. Поэтому Армон не вышел провожать Бессаза и сидел в комнате, переживая. Он не хотел, чтобы Хатун ехала
с Бессазом, - боялся, что впадет она в отчаяние, увидев, что Бессаз снова стал черепахой... не вынесет удара, сойдет с ума.Но Тарази стоял на своем, объясняя, что, коль скоро молодые решили пожениться, пусть Хатун сама все увидит - час за часом - и так ей легче будет перенести утрату.
– Вы бессердечны!
– закричал Армон и, рассердившись, ушел к себе. Но сейчас первое, что бросилось ему в глаза, - отрешенный взгляд, странная улыбка Тарази, и Армон шагнул, чтобы взять его холодные руки.
– Вы озябли?
– виновато спросил он.
Тарази лишь мельком глянул на Армона - хотелось ему поскорее уйти и остаться одному. В минуты черной хандры даже близкие становились ему в тягость, но Тарази не хотел обижать Армона раздраженным словом или небрежным жестом.
– Я пришел сказать...
– с трудом разжал отяжелевшие губы Тарази, и было такое ощущение, что говорит не он, а его двойник со стороны. Займитесь чем-нибудь... Ступайте к отцу в суд, побудьте... Нет, нет, не подумайте...
– злясь на себя, махнул рукой Тарази - он боялся, что Армон не сможет понять, как тяжко ему сейчас, приходится через силу объяснять, хотя объяснять он ничего никому не обязан.
– Вы хотите побыть один?
– дрогнул голос Армона. Только теперь он понял, что к учителю вернулась его всегдашняя хандра - после дней подъема, споров, нервотрепки и разочарования. Ясно, ведь Тарази пережил потрясение...
Тарази молча вышел и, направляясь к себе, подумал, что вот так всегда, он не может что-то вразумительно объяснить, его неправильно понимают, считают бог весть каким жестоким, бессердечным, нелюдимым, и не только такие, как Армон, которые в общем-то плохо знают его, - но и сестра, которая нянчила его и должна была чувствовать каждое движение его души, и жена, прожившая с ним два десятка лет... "Джалут", - усмехнулся он, вспомнив обвинение аскета.
"А ведь те, кто нелюдим, - всегда с людьми", - подумал Тарази и, добравшись к постели, пощупал ее, словно хотел убедиться, что никто чужой, скажем тот же Джалут, не занял ее.
Первые минуты казалось, что он и не лежит вовсе, а держит на своих плечах тяжесть, равную тяжести собственного тела. Он повернулся на бок и уткнулся носом в прохладную стену, которая вся была пропитана запахом плесени, а ведь до сегодняшнего дня он ее не чувствовал...
Узкая полоса постели, прижатая к стене, и была тем местом, где Тарази чувствовал успокоение, а дальше, вся остальная часть комнаты - чужой мир, на который смотреть даже не хочется. Мир этот все удалялся, закрываясь легким туманом...
VI
Высокий, тощий человек, с пятнами песи на лбу и под глазами, пронзительно глянул на сына, когда тот зашел к нему в здание суда, и лицо его застыло в жалостливой гримасе. Никогда еще старик не видел Армона таким подавленным и исхудавшим.
– Рассказывай, но покороче. В зале меня уже ждут, - тихо сказал отец.
– Соскучился... вот и пришел повидать, - пробормотал Армон, отводя глаза в сторону.
– А...
– сконфуженно вымолвил судья.
– Значит, дела совсем плохи. И ты скоро опять возвращаешься под защиту отчего дома. Так?