Черепаший вальс

— Не думаю, Ифигения, ой не думаю.

— Жалко, что ваша сестра этого не видит! Она целыми днями бьет баклуши, вот бы ей это понравилось!

— Ни слова Ирис! — прошептала Жозефина, прижав палец к губам. — Не дай бог она ему проболтается, будет скандал. Этот человек внушает мне страх.

— А меня тошнит от этой квартиры. Здесь нет ни капли жизни. Она, видно, с утра до ночи все моет да подметает, а бедным детям тоже не разгуляться! Похоже, он настоящий домашний тиран.

Они закрыли входную дверь на ключ и пошли по домам: Ифигения — в свою разноцветную привратницкую, Жозефина — в заваленную книгами комнату.

Гортензия полулежала на палубе корабля, прибывшего в порт Корчулы [136] , и наблюдала за жуком-навозником, который пытался утащить засохший кусочек помидора. Еще чуть больше недели, и она освободится из этой золоченой тюрьмы. Какая скука, ужас, какая скука! Николас очарователен, но остальные! Несносные зануды, претенциозные снобы, только и делают, что сравнивают свои часы «Брейтлинг» или «Бушрон», меряются каратами бриллиантов в сережках, читают на всех языках «Вог», обсуждают свою charity [137] , Софию Коппола, флэшку от Диора, последний перформанс Синди Шерман [138] , и все это с придыханием, закатив глаза, прижав руки к груди. Больше ее не затащишь в такой круиз, ни за что! Каак делааа, дарлииинг, — так они приветствовали друг друга перед завтраком, роскошно сервированным членами экипажа, которые вставали на заре, чтобы закупить в порту свежие продукты. Я вчера ходила в дереееевню, это было очаровааательно! Вы виииидели эти нииищие домииишки? Жиивопиииисно, не правда ли? А что, дорогааая, мы не слишком много выииипили вчерааа? Ничего не помню! А Джош, где же Джооош? Ты знаешь, что он велииииикий мастер совремееенности? Он так одарен в области пограничного дискурса и эксплицитного прочтения игр подсознания, выраженного посредством сознательного «Я»: это тема всей его жизни; никто так, как он, не умеет переходить от трэша к бесконечной элегантности, сублимируя универсальное уродство и увековечивая его в своих бессмертных творениях!

136

Остров в Адриатическом море, принадлежит Хорватии.

137

«Благотворительность» (англ.).

138

Синди Шерман (р. 1954) — американская художница, фотограф.

— Ууууф! — вопила про себя Гортензия, глазами расстреливая их на месте.

— Не могу больше! Удавлю их всех! — рявкнула она этим утром Николасу, вернувшись в каюту. — И не трогай меня, не то я закричу, что меня насилуют!

— Ну полно, darling! [139]

— И ты туда же! Меня зовут Гортензия.

— Это мир блесток и мишуры. Нужно привыкать к нему, если хочешь пробиться в жизни…

— Но они же не ВСЕ такие! Вот Жан-Поль Готье нормальный! Он не растягивает слова и не разглагольствует о всякой ерунде, как эти бездари. А тетки навешивают на себя тонны украшений! Они не боятся пустить корабль ко дну?

139

«Дорогая» (англ.).

Николас опустил голову.

— Мне очень жаль. Я не должен был тебя с собой тащить, просто думал, что тебе будет весело…

Она рухнула на диван рядом с ним и сказала, царапая пуговицу его синего блейзера:

— Они даже тебя превратили в клоуна! Зачем ты надел этот блейзер? Еще только одиннадцать утра…

— Не знаю. Ты права, они кретины, пустозвоны и бездари.

— Спасибо и на этом. Мне хоть не так одиноко…

— Можно наконец до тебя дотронуться?

— А, это была военная хитрость?

Он подмигнул, она завопила «Насилуют!» — и убежала на палубу.

Вся публика была еще за столом. Полчаса покоя. Она легла на матрас и сосредоточилась, пытаясь найти в ситуации положительные моменты. А то ведь придется прыгать в воду и вплавь добираться до Марселя. Ведь если подумать, многие люди должны ей завидовать, со стороны кажется, что она веселится до упаду, и между прочим, их хозяйка, миссис Стефани Ньюмен, каждый вечер оставляет ей подарок в сложенном полотенце, и ее ждут еще восемь чудесных сюрпризов, если она останется на борту. Но первым делом она вспомнила, что Шарлотта Брэдсберри мечтала присоединиться к этой насквозь фальшивой компании, но миссис Ньюмен ни в какую не хотела ее приглашать.

Настроение у нее тут же улучшилось.

Кто-то забыл на палубе мобильник. Мощный золоченый корпус, украшенный огромным бриллиантом. Она взяла его, взвесила на руке. Какая безвкусица! Открыла телефон, высветилось время. В Корчуле двенадцать тридцать. В Лондоне одиннадцать тридцать. Гэри играет на пианино или фотографирует белок в парке. Она прогнала образ Гэри в смятых простынях рядом с Мадемуазель-Которую-Нельзя-Называть. Шесть тридцать утра в Нью-Йорке. Восемнадцать тридцать в Пекине или Шанхае… Шанхай! Она достала из сумки «Прада» (подарок миссис Ньюмен) маленький изящный блокнотик, нашла номер Милены Корбье, набрала его. Она много раз пыталась позвонить ей. Милена не отвечала. Видимо, Марсель ошибся, когда записывал ее телефон. Но что мешает попытаться еще разок?

Гудок, второй, третий, четвертый… Она уже собиралась отключиться, как вдруг услышала голос Милены, ее легкий провинциальный акцент, от которого она тщетно пыталась избавиться.

— Алло?

— Милена Корбье?

— Да.

— Это Гортензия Кортес.

— Гортензия! Дорогая моя, любимая, зайчик мой ненаглядный… Как я счастлива тебя слышать! О! Я так по вам скучала, карамелечки мои!

— Милена Корбье, анонимщица?

Гортензия услышала в трубке сдавленный всхлип, потом молчание.

— Анонимщица Милена Корбье, которая пишет двум сиротам тошнотворно сладенькие письма и внушает им, будто их отец жив, хотя он давно и безнадежно мертв?

Снова тот же всхлип. Дважды.

— Милена Корбье, которая до того озверела от скуки в Китае, что не знает, какую еще извращенную игру придумать? Милена Корбье, которая создала семью по переписке?

Всхлип перешел в сдавленное рыдание.

— Ты прекратишь посылать свои мерзостные письма, или я тебя сдам полициям всех стран мира, расскажу обо всех твоих делишках, о подделке документов, о фальшивых подписях и сфабрикованных счетах. Ты поняла меня, Милена Корбье из Лон-ле-Сонье?

— Но я… я никогда… — выдавила Милена. Она уже ревела в голос.

— Ты врунья и манипуляторша. И сама это знаешь. Так что… Просто скажи мне: «Да, я поняла, я больше не буду писать эти подлые письма», — и тем самым спасешь свою шкуру.

— Я никогда…

— То есть ты хочешь, чтобы я привела свои угрозы в исполнение? Попросила Марселя Гробза заткнуть тебе пасть?

Милена на мгновение замолчала, потом послушно повторила:

— Да, я поняла…

— И последний совет, Милена Корбье: нет смысла звонить и жаловаться Марселю Гробзу. Я все ему рассказала, и он лично готов повесить тебе на хвост всех легавых Земли!

Последний всхлип, рыдания. Вероломная лгунья заткнулась, не пытаясь возражать. Гортензия подождала и, убедившись, что враг наголову разбит, отключилась и бросила ненужный мобильник на соседний матрас, рядом с тюбиком крема для загара и солнечными очками «Фенди».

Августовская жара просачивалась сквозь закрытые ставни. Тяжелая, неподвижная жара, которая ослабевала лишь ночью, лишь на несколько часов, вновь наваливаясь с первыми лучами рассвета. Было всего десять утра, но солнце уже палило, как из огнемета, по белым металлическим ставням на кухне.

— Не понимаю, что за погода, — вздыхала Ирис, развалившись в кресле. — Два дня назад хоть отопление включай, а сейчас хочется залезть в холодильник.

Жозефина пробормотала: «Климат меняется…»: выдумывать что-то пооригинальнее было лень. Невыносимая жара мешала тщательно выбирать слова, не было сил старательно оттачивать фразу, точно и изящно выражать свои мысли, и она изъяснялась штампами вроде «климат меняется, люди меняются, мужчины уже не те, женщины уже не те, экология уже не та, животные вымирают…». Зной отуплял их, выматывал, заставлял, как двух зверьков, укрываться в самом прохладном месте квартиры, где сестры делили на двоих поток воздуха от вентилятора и капельки косметической воды «Кодали». Прыскались водой и поворачивали красные распаренные лица к гудящим лопастям.