Черная башня

Вынужден был сделать замечание одному из часовых башни. Войдя в комнату узника, тот крикнул: «Возвращайся в свой угол, Капет!» [6] Объяснил, что отныне к узнику следует обращаться «месье». Стражник принялся возражать, заявил, что «месье» больше нет, что теперь все мы «граждане» и т. д. Я настаивал на своем, ссылаясь на полномочия, возложенные на меня Баррасом.

Услышав разговор, узник сказал, что обращение «месье» для него чересчур, просил, чтобы его так не называли. На вопрос, какое же обращение он предпочитает, узник ответил, что станет откликаться только на Волчонка. На замечание, что он не зверь, а ребенок, узник впервые улыбнулся. Словно бы жалея меня.

6

Капет — грубая кличка, образованная от имени Гуго Капета, родоначальника династии Капетингов, короля Франции в 987–996 гг.

Он спросил, сколько ему лет. Я ответил: девять. Да, правильно, кивнул он.

В дальнейшем, ведя эти заметки, буду непременно называть узника «Шарль».

Глава 9 ПУТЕШЕСТВИЕ В ЛЮКСЕМБУРГ

После встречи с Видоком прошло четыре дня, но я все еще чувствую его присутствие. И во время вечернего обхода квартала, и по дороге в Медицинскую школу, и даже тогда, когда припрятываю газету в Ле Пер Бонве, в ухо мне шепчет его голос…

«По вашему расписанию можно сверять часы…»

А в пятницу утром происходит событие, выбивающее меня из привычной колеи. Я получаю письмо. На сиреневой бумаге с осыпающимися золотистыми краями и неразборчивым тисненым гербом сверху. Бумага такая хрупкая, что я боюсь держать ее в руках.

Доктор Карпантье!

Недавние события, связанные с покойным месье Лебланом, заставляют меня обратиться к Вам с этим письмом. Не будете ли вы столь любезны посетить меня завтра в десять утра? Вы найдете меня в доме номер 17 по улице Феру.

В случае отсутствия ответа буду ожидать удовольствия встречи с Вами. Взываю к Вашему благоразумию.

Баронесса де Прево

Имя такое же хрупкое, как бумага. Баронесса!

Первая мысль: Рейтуз и компания принялись теперь за меня. Вторая мысль — и она, с момента появления в моей жизни Видока, мелькает у меня то и дело — «меня приняли за другого».

И ошиблись не только человеком, но и социальным классом. Я не подходил к аристократам ближе, чем во время воскресных прогулок по Елисейским Полям. Теперь, после возвращения Бурбонов, это считается прекрасным развлечением — фланировать среди вязов и любоваться на проезжающие мимо кареты. Лошади с розетками в ушах, кучера при париках и галстуках, кусочек напудренной щеки в окошке, ручка цвета слоновой кости, неподвижный, будто приклеенный, бутон улыбки. То, что одна из этих женщин прикажет остановить экипаж и протянет мне свою высокородно-бессильную руку, представляется столь же вероятным, как приглашение короля лечить его подагру.

Одним словом, имеются все основания для сомнений. Начать с человека, доставившего послание. Вместо ливрейного лакея я увидел обычного портье, седого, как Монблан, и несколько су, положенные ему на ладонь в качестве чаевых, вызвали у него лишь кривую усмешку.

Далее, адрес. Улица Феру. Тонкая спица в колесе Люксембургского сада, удаленная от шума придворной жизни. С какой стати баронессе жить в таком месте?

Весь день и весь вечер я обдумываю разнообразные веские причины, чтобы отклонить приглашение. Наутро я его принимаю. И даже знаю почему. Потому что Видок ждет от меня этого меньше всего.

Утром Париж окутан туманом. Дым от ночных костров, смешанный с испарениями клоаки и моросью трехнедельных дождей, лепится грязно-коричневыми облаками к мансардам, клубится в сточных канавах, льнет к деревьям, повозкам и лоткам торговцев. Густой, шероховатый и вместе с тем подвижный — беспрерывно обновляющийся, он похож на дыхание города.

Единственная видимая часть дома номер 17 по улице Феру — грубо оштукатуренный желтоватый фасад, три окошка с сонно приспущенными жалюзи и литой молоток в форме подмигивающего сатира. Молоток сдвинуть с места не удается, приходится колотить в дверь, на что откликается пожилая консьержка, закутанная в черную шерсть и с прокурорской ухмылкой.

— Доктор Карпантье, о да! Она ожидает вас.

Со свечой в руке она ведет меня наверх через два лестничных пролета — акт, к которому ее тело совершенно не приспособлено. Ей приходится перетаскивать организм за собой, будто багаж, по частям, каждую ногу — как отдельный чемодан.

— Вы легко нашли дорогу? Уфф. В деньки вроде нынешнего собственного носа не различишь. Гррмм. Баронесса будет так рада вам. Я ей все время твержу: приглашайте молодых, хоть иногда, для разнообразия. Ввууфф! Куда лучше, чем старых козлов в этих — кррруммп — синих чулках и грязных жилетах. Вечно они ноют! Про старые добрые деньки. Пфифф! А я говорю, что сделано, того не воротишь, надо переходить к следующему. Я всегда такая была. Плунф.

Наконец она останавливается у обшарпанной дубовой двери. Стук, сопровождаемый оглушительным, похожим на рев восклицанием:

— Мадам баронесса! Ваш гость пришел!

Затем, словно исполняя некий ритуал, она поворачивает ручку, приоткрывает дверь и медленно, тяжело дыша и склоняясь в три погибели, пятится назад.

Сквозь истертый до полупрозрачности ковер просвечивают красные, тоже истертые, плитки пола. Старинный круглый стол, низкий буфет, над ним — зеркало. Незакрепленная скамья. И кресло с низкой спинкой, такое, словно его перенесли сюда из коттеджа бретонской вдовы.

В кресле восседает величественная дама.

Нет, лучше выразиться иначе. Величественная дама восседала в этом кресле. Волосы ее украшали розовые бутоны, легкое белое платье подчеркивало очаровательные округлости фигуры, а ручки были затянуты в замшевые перчатки райской белизны.

С тех пор минуло тридцать лет. Белое вылиняло до желтоватого; летнее платье уступило место безнадежно устаревшему черному из камчатного полотна; кружевную накидку штопали столько раз, что на ней не осталось живого места.

И теперь это когда-то красивое — все еще красивое — лицо, подобно глиняной табличке из древнего храма, отвердело от ветра времени и приобрело наставительное выражение.

— Доктор Карпантье, — приятное, словно щекочущее контральто, — как мило с вашей стороны посетить меня.

Поднявшись из своего крестьянского кресла, она предлагает мне затянутую в перчатку руку. Не зная, что делать, я сжимаю ее. С легкой снисходительностью она высвобождается.

— Вы должны простить меня, — продолжает она. — Вы не совсем тот, кого я ожидала.

Я собираюсь спросить, а кого она ожидала, но меня останавливает нечто, сперва незамеченное: ее глаза. Один карий, другой синий — как будто она одолжила их у двух разных женщин.

— Не желаете ли чаю, доктор?

Она подает чай сама, в фарфоровых чашках, изготовленных, как я с облегчением отмечаю, не руками осужденных. Она говорит… в основном я слышу не что, а как — музыку ее голоса. Где-то на заднем плане позвякивают ложечки; обвожу взглядом комнату, замечаю диван, под ногами цветной мексиканский коврик, книжный шкаф, словно позаимствованный из музея естественной истории — почти пустой, не считая нескольких раковин и книжной полки с рядом красных сафьяновых переплетов.