Черная башня

Мы стираем с кожи остатки тумана. Видок уже успел аккуратно отпихнуть с дороги кошку баронессы, сама же баронесса, тихонько напевая, ставит на пол свой видавший виды шелковый зонт, и меня опять посещает чувство, будто я уже много лет навещаю ее, и мы сидим все в той же комнате за круглым старым столом, на крестьянских бретонских стульях. Взять, к примеру, то, как баронесса незаметно исчезает в ванной комнате… Разве не с одними только старыми друзьями можно позволить себе такое? И прошу обратить внимание на ее бесшумную поступь, когда она возвращается с таким видом, будто собирается устроить для друзей игру в вист.

Только в руках у нее не карточный столик, а складная скамеечка, обитая синим атласом. Внезапно иллюзия домашней небрежности рассеивается, ибо этот элегантный предмет в нее не вписывается.

Даже сама баронесса не вполне знает, как с ним обращаться. Сперва она собирается установить скамеечку на полу, но передумывает и складывает ее у себя на коленях, прижимая, будто спаниеля.

— Месье Видок, — начинает она, — мне потребовался почти час, чтобы начать доверять доктору Карпантье. Можете ли вы сказать мне что-нибудь, что в вашем случае ускорило бы процесс?

Видок — вероятно, из гордости — все это время пребывает в облике старого солдата, и часть искусственно приобретенных лет остается при нем даже сейчас, когда он подходит к буфету баронессы.

— Мадам, я мог бы заявить, что честен и чист, как слеза, но разве вы мне поверите? Скажу одно. Каждое совершаемое в Париже преступление я считаю преступлением, направленным против себя. Личным оскорблением, вот так! И только когда преступник получает наказание, я считаю свою честь восстановленной.

Он стоит, разглядывая в зеркале свой измененный облик.

— В молодости, — продолжает он, — я провел в тюрьмах даже больше лет, чем заслужил. Со мной, мадам, случилось самое худшее, что только может быть. За одну-единственную случайную неосмотрительность меня наказывали снова и снова. Единственным, что не дало мне погрузиться в пучину отчаяния, была вера — нет, глубокая убежденность, — что я не такой, как эти жалкие отбросы вокруг. Насколько я заслуживал свободы, настолько другие заслуживали быть на моем месте. Я испытывал их, исследовал их натуру. Я понял, что общество сможет жить только тогда, когда они будут от него отделены. Эта вера стала моим спасением — и остается им по сей день.

Актер театра «Одеон», вероятно, насытил бы такую речь всевозможными словесными оборотами и гипертрофированными жестами, он швырнул бы свои слова небу. Видок же произносит все ровным голосом и довольно спокойно, после чего глядит в глаза баронессы, словно она и есть искомая им аудитория и иной ему не нужно.

— Сударыня, — говорит он. — Вы мудро поступаете, строго отмеряя свое доверие. Имея же дело со мной, вы можете смело его инвестировать. И прежде чем закончится этот день, вы получите свои дивиденды.

И все равно она колеблется, хотя маска строгости на ее лице слабеет.

— Кажется, вы упоминали некий предмет, — мурлычет он.

Не получив ответа, он продолжает еще более сладким голосом:

— Предмет, который месье Леблан хотел опознать.

Краткий кивок.

— Вам, случайно, не известно, откуда он взял его, мадам?

Она делает глубокий вдох, а выдыхает судорожно, неровно.

— Он мне так и не рассказал, — наконец произносит она. — Его информатор предпочитал оставаться анонимным.

— Выходит, сам Леблан не знал, кто его информатор?

— Очевидно, не знал.

— И месье Леблан унес этот предмет с собой?

— Нет.

Поразительно наблюдать за этим крупным человеком, за его движениями, ставшими легкими, как дуновение ветра, как шаги рогоносца у ложа страсти.

— И что же он с ним сделал?

— Попросил меня подержать его у себя. До того момента, когда он сможет забрать его. — Она сосредоточенно изучает ногти. — Леблан всегда отличался оптимизмом.

— Следовательно, предмет у вас? — осведомляется Видок.

— Да.

Сдерживаться становится почти не под силу. Губы Видока конвульсивно подергиваются, волнение придает его речи неестественную вычурность.

— Смеем ли мы тешить себя надеждой, что по вашей несказанной милости сподобимся его лицезреть?

Она опускает взгляд и, вздрогнув, подобно пьянице, внезапно выдернутому из алкогольного дурмана, обнаруживает у себя на коленях синюю скамеечку. Ее рука скользит по ножке, пока не наталкивается на препятствие: что-то вроде сверкающей подвязки, сплавленной со скамеечкой, — так, по крайней мере, кажется, пока сухие пальцы баронессы суетливо и поспешно не отсоединяют ее от ножки.

Видок кладет добычу на стол, я подношу снятую с ближайшего канделябра свечу. Теперь, отчетливо вырисовывающийся на фоне красного дерева, перед нами лежит золотой предмет, затертый и в отметинах, с зарубками, вмятинами, местами потускневший.

— Маленький, — слышу я собственный гол ос. — Для браслета чересчур мал.

— А для кольца велик, — добавляет Видок. — То есть для кольца взрослого человека.

Он подносит блестящий ободок поближе к свече. По его губам пробегает улыбка.

— А вот в качестве детского кольца, — провозглашает он, — подойдет как нельзя лучше.

И словно по мановению волшебной палочки, все отметины и вмятины на поверхности кольца обретают свое значение.

— Детское зубное кольцо, — говорю я.

— И стоит изрядно, — заключает Видок, катая кольцо по своей широкой ладони.

Золотистые брови баронессы изгибаются высокими дугами.

— Если вы о том, что кольцо из чистого золота, то вы правы. Однако своей ценностью кольцо прежде всего обязано его первому обладателю.

— Младенцу? — спрашивает он.

— В то время он был младенцем.

— И вы его знали?

— Видела пару раз. Я водила некоторое знакомство с его матерью.

— Она, верно, была весьма обеспеченной особой, если давала ребенку грызть кусок золота.

Баронесса молчит. А когда пауза заканчивается, ее голос звучит по-новому, с налетом таинственности.

— Она и в самом деле была, как вы выражаетесь, обеспечена. Какое-то время. Кольцо, однако, подарила ребенку бабушка.