Черная Фиола

– Ты хочешь быть первым? Ты убьешь меня?

– Я хочу?
– Шар рассмеялся. И тоскливо ныло в душе. Жогин подумал, что это был бы отличный выход: умереть...

Блистающий Шар смеялся, и Жогину страшно было слышать холодную тень человеческого смеха.

– К чему? Я отпущу вас, сброшу в пространство.

– Мертвым? А пистолет? Видишь его?

Жогин скалился. Нет, киборгу не удастся избавиться от него.

И Жогин прицелился.

И снова тень смеха, опять равнодушные, сухие слова:

– Все-таки жаль своей жизни.

– Глупости! Мне жалко гри! А себя нет, не жалею.

Жогин вдруг знакомо ощутил поток любопытства, исходящий от Шара.

– Вам не жалко себя?
– спросил киборг.
– Это нарушение механизмов самосохранности. Вы все сделали так, чтобы снова жить на Земле, около презираемого отца.

– Но я бы хотел кое-что убить и в своем отце!

– А убили планету. Впрочем, с вами, людьми, у нас как-то не ладится. Я сброшу вас на подходе к Земле.

– Убейте! Мне все равно.

Жогин отбросил пистолет. Тот, падая, тихо звякнул - обойма выпала из него. Он даже поставил ее неправильно. А, все равно.

– Чего вы хотите?..
– спрашивал Блистающий Шар.
– Остаться человеком?

– Нет!

– Быть киборгом?

– Нет!

– Тогда чего же вы хотите?

– Помереть, - говорил Жогин.
– Нет! Не это.

– Ваше последнее желание?
– спросил Шар.

– Нет желаний... Увидеть брата.

– Я сброшу вас на ракетной шлюпке.
– -------------------------------------------------------------------------

– ----------------

Опять прошли вертолеты в ярком пятнышке высокого неба.

Винты их не вращались, но красные машины тихо плыли. И напряженный голос шептал:

– Мне никогда, никогда не написать их...

Но это шептал ему Генка?

Года три назад он приезжал к Жогину в экспедицию, желая писать этюды, а затем картину. Увидев его, Жогин сказал:

– Ты, я вижу, постарел и толстеешь.

Потом они сидели за столом, и высоко над ними прошли эти вертолеты.

– Я бездарен, - хныкал пьяненький Генка.
– Сознавать мне это тяжело.

– Не преувеличивай, - говорил ему Жогин.

– Молчи! Вот и Надька все ждала, когда я разверну свой талант и... рукой махнула. Петр... У него-то какой талант, я тебя спрашиваю? О-о, не говори, у него великий талант: я иду, я хожу к ним и не знаю, кто тянет, он или баба. 26

Однажды Жогин вернулся с полевых работ рано, в октябре, первую половину его.

Шла мягкая осень, в легком пальто было приятно.

Жогин взял отпуск и, не зная, куда себя девать, бродил по городу. Не узнавал его: тот стал намного деловитей и шумней. Лошади были редки, словно африканские зебры, и почти не видно свободно бегающих собак.

Зато поналетели, будто просыпались, мелкие лесные птицы: зарянки, щеглы и много синиц, оставшихся зимовать в городе.

Жогин ходил неторопливо, заложив руки за спину. И - философствовал.

Хорошо, соглашался он, пусть люди живут себе в отдельных квартирах, на этажах. Но, если вдуматься, это полный отрыв от корней, от земли-прародительницы. А ведь помнить ее мало, с землей нужна физическая близость - землепашца, огородника, охотника в лесу.

Еще он думал, что старая, временами эгоистическая дружба с зверьем рушилась, что пришла городская раса людей. Им кошка не помогает в борьбе с мышами (которых нет), а собака не нужна для караульной службы. Исчезло ежедневное общение соседей, коротавших вечера на скамейке, рядом.

Ушли эти вечера, не вернуть...

С ними вместе исчезли травки и листики и та земля, которую можно было, разговаривая, сверлить каблуком.

Жогин шел сквером. И старался идти медленно, а ноги шагали по-таежному емко.

Как охотник, шел он вразвалку, оглядывая клены, скамейки, стариков, отдыхающих на них. Особенно один был хорош: законченный тип пенсионера-потребителя, впитывающего, нет, всасывающего собой последнюю осеннюю благодать.

Ноги он вытянул. Седые лодыжки вылезли из штанов, ими он поглощал ультрафиолет. Рядом на скамейке лежал раскрытый чемоданчик. В нем посверкивала бутылка, а из бумажек выглядывали бутерброды и яйца, четыре штуки: печень старика была в порядке.

Вот он пьет из бутылки, высоко поднимая ее. Глотнув, он ободрал яйцо и впихнул его в рот целиком. Жевал: равномерно двигалась нижняя челюсть, шевелилось заросшее волосом ухо. Неужели это папахен?

Жогин не ошибся, на скамейке сидел отец.

– А-а!
– закричал папахен, круто оборачиваясь к Жогину и взмахивая бутылкой.
– Ты? Иди-ка сюда, есть еще в бутылочке.

И странно, Жогин не повернулся, не ушел. Наоборот, подошел к отцу. Выпил из протянутой бутылки и даже съел яйцо.

Жевал и посматривал на папахена. И впервые заметил на нем тяжелую руку годов. Будто прежний - а выцвел. Стало жаль его. Жогин тоскливо подумал, что он примиряется с отцом.

– Вот, устроился на свободе, - пояснил папахен.
– Лучше бы идти в ресторан, да ведь накладно, на шестьдесят целковых в месяц не разбежишься, а ты мне не помогаешь. Нехорошо! Взяли бы меня: старуха моя ушла к дочери... Понятно, я найду другую, помоложе. И Петр меня примет. Нет, я не жалуюсь, расходы у них велики, если посчитать. Но ты-то хорошо зарабатываешь. Сводил бы меня в ресторан, а?

– Ресторанная пошлость, - пробормотал Жогин.

– Почему пошлость? Вкусно, удобно. Главное, культурно, не то, что раньше. Сидишь и боишься, что тебя фужером по голове двинут.

Он хлебнул из бутылки и закусил. Ел он неопрятно, ронял крошки. Глотая, дергал большим кадыком. Отставил бутылку в сторону, вытер губы и вдруг сказал:

– А ты, я вижу, все один.

И на мгновение Жогина пронизало жгучей болью. Он даже сжался, но справился с собой. Он приказал лицу онеметь, губам - улыбаться. Приказал всем лицевым мускулам. И ему это удалось - он почувствовал, что прикрыл свое лицо маской. Но сердце его дрожало и плакало: один, всегда один...

А старик разрыдался. Он плакал и ел, плакал, жевал и давился, пачкая костюм.

"Будь ты проклят!
– думал Жогин.
– Если я прощу тебя, и подлость твою, и предательство, и баб..."

– Хватит меня жалеть, папаша, - сказал Жогин и похлопал его по плечу.

Отец стер кулаком слезу и пробормотал:

– Какое у тебя сейчас было лицо. Мертвое, даже нос заострился. Неужто у тебя нет женщины? Подруги, любовницы?

Но разве Жогин мог сказать ему, что... Нет, этого говорить ему нельзя.