Черная Книга Арды

— Ты… так и просидел здесь всю ночь?

— И еще день, и еще ночь. Как ты?

Губы дрогнули в бледном подобии улыбки.

— Ты поняла?..

— Да. Я и сейчас слышу — только тихо, тихо… Здесь, — рука коснулась груди и снова бессильно упала. — Я… напугала тебя? Как я сюда попала?

— Я донес на руках.

— Ох… — тихонечко, виновато. — Прости, я не… Со мной все будет хорошо, ты иди.

— Нет уж. Позволь мне остаться, — он усмехнулся уголком губ.

Она опустила ресницы, медленно свернулась клубочком:

— Иди, Тано… — тихо, уже засыпая, — иди…

Он подождал немного и уже поднялся было, когда вдруг услышал:

— Им къерэ…

Одними губами, и тень легла на лицо — он не сразу понял, что это — уже во сне, тихий-тихий больной голос:

— Им эркъэ-мэи, Тано… Тано-эме… им къерэ…

…Льалль поет тихо — словно стебли трав под ветром.

Как мучалась она, подбирая — те, единственные, хрустальные слова — в одиночестве, в тишине, где терн и можжевельник — ну, почему обязательно терн и можжевельник, ведь было — другое: высокое небо и весенний непокой ветра с горьким чистым юным запахом трав… когда пришло — это: лицо твое — полет сокола, и больше я не знаю слов — им-мэи кэнни дэнъе.

И слов больше не стало. Да и все равно не смогла бы она сказать их — никогда.

Режущие струны — стальные; собственный, со стороны слышащийся ломкий какой-то голос — ей всегда не хватало дыхания, но сейчас это неважно — никто ведь не слышит:

Файи-мэи таа айантэ -

Къантэй-мэи тайаа эртэ…

Отпустите меня в небо,

Отведите меня к дому -

Там осока поет ветру,

Под луной — голубые травы;

Там в ладони мне лягут звезды

Серебром бубенцов горьким -

Файи-мэи таа айантэ -

Къантэй-мэи тайаа эртэ…

Ушли слова с детства знакомого языка; стали — иные, и показалось — всегда было только так, и травы вставали по грудь — аи эрно-эме, мельдо…

Там вишневых цветов жемчуг -

Лепестки в серебряной чаше,

Там сплетаются стебли судеб -

Травы встреч и светлой печали -

Файи-мэи таа айантэ -

Къантэй-мэи тайаа эртэ…

Во сне она летала — высоко в прозрачном небе, таком праздничном, родниково-чистом, что не было для него иного имени, кроме — айантэ.

Там цветы колдовской ночи

Станут птицами на рассвете,

Будут пить из моих ладоней

Капли звезд и вино тумана -

Файи-мэи таа айантэ -

Къантэй-мэи тайаа эртэ…

…каплей росы, говорил он, стань пером птицы в ладонях ветра — пусть он летит сквозь тебя, пусть поднимет тебя над землей, над холмами в лиловой вересковой дымке — все вверх, вверх — распахни крылья — лети…

Во сне она знала, как это — летать.

…Там надежда — солнцем рассветным,

Там сердца распахнуты ветру,

Сокол кружит в высоком небе,

На равнине звенит вереск…

Файэ-мэи таа айантэ -

Къантэ-мэи тайаа эртэ…

Льалль поет тихо — словно стебли трав под ветром…

… — Хар-ману, что это ?

Ахтэнэ рассматривала шипастый стебелек с зеленоватыми невзрачными соцветиями и листьями, похожими на ладонь с разведенными пальцами.

Рагха внимательно вглядывалась в лицо девушки; ответила медленно, с трудом подбирая слова Твердыни:

— Народ иртха зовет — йарвха, злая трава. Смешай с медвежьим салом по одной части сока на десять частей сала, потом на огне томи. Рану смажешь — заживет быстро, но жечь будет, и след останется, как железо приложили. Один, два харума пройдут, рана заживет. Можно болезни кожные лечить: пятна оставит. Следи, сок в глаза не должен попадать. Без глаз будешь. Пхут, совсем плохо.

Помолчала.

— Йерха…

— Да, хар-ману? — вскинула голову девушка.

— Ах-ха… глаза хар-ману видят верно… Ты — Йерха, — скупо улыбнулась мать рода.

— Я… — девушка потерла лоб. — Я — Ахтэнэ, хар-ману.

— Ахт'на… — Рагха покачала головой. — Нет. Йерха.

— Что это?

Покопавшись в ворохе трав, что-то бормоча себе под нос, Рагха вытащила наконец тонкую серебристую веточку с мелкими узкими листьями и бледно-желтыми соцветиями.

— А, элхэ!.. Забавно: ахэнэ — тоже полынь, но черная, вот эта… Подожди, как ты сказала? Элхэ?..

…Ей вовсе не хотелось спать в эту ночь: странное чувство непокоя, не дававшее даже на мгновение сомкнуть веки. Даже старинные книги не могли унять смятения души; может, виной тому была бьющая в окно метель…

Она не смогла бы объяснить, откуда знала, что нужно идти именно сюда, в Одинокую башню. Из приоткрытой двери тянуло холодом, но видно было, что в комнате горит светильник — значит, не спит. Не спит. Странная мысль. Грустная. Нелепая. Он говорил — Бессмертные не умеют спать.

Мысль о бессмертии заставила ее помедлить на пороге. Наверно, легче всего это понять детям — им кажется, что они никогда не умрут. Бессмертие… Те, что были рядом с тобой, уходят без возврата — а ты живешь. И всегда вокруг тебя — люди, и всегда ты — один, потому что знаешь: они уйдут. Ты — останешься. И будешь помнить — всех и все. Тяжело понять, как это — помнить все. Иногда у кого-нибудь случайно вырывается: «Учитель, ты не помнишь?..» — и в его глазах появляется тень печальной улыбки. Милосердный дар — забвение: тускнеют воспоминания, и самые тяжелые и страшные из них, теряя отчетливость, оставляют по себе только смутную горечь и приглушенную саднящую боль. И человек сживается с ней, привыкает. А — когда, вспоминая, переживаешь все заново? Так, словно это происходит сейчас?.. Он однажды обмолвился об этом свойстве памяти Бессмертных, и с тех пор Ахтэнэ часто задумывалась над этим.

Девушка тряхнула головой, пытаясь отогнать грустные мысли, и тихо проскользнула в комнату.

…Стрельчатое окно в тонком переплете распахнуто нарежь, вьюжный ветер врывается в комнату, швыряет пригоршни снега в лицо тому, кто стоит у окна, — высокому, седому, запахнувшемуся в крылья, как в плащ…

Он стоял, запрокинув голову, закрыв глаза — она знала это, даже не видя, — и ветер развевал его волосы — белые-белые, как зимняя луна, и металось звездное пламя в хрустальной чаше светильника — огонек бесприютной души, а вьюжная ночь за окном была светлой, ветер гнал призрачные рваные облака, и в разрывах туч проглядывало черное небо с далекими искрами звезд — ночь полнолуния; тени и блики скользили по его лицу, и вздрагивали больные крылья…